Их клонило в сон. В иные часы становилось дурно, голова раздувалась и к вискам подкатывала горячая, баюкающая боль. Ноги-руки тяжелели, немели, а в груди словно ворочался еж.
Но чаще всего просто хотелось спать.
Ничего ведь не случится, если они немного поспят? Завтра она уедет и не увидит его до весны, точнее, до апреля. А в конце апреля (скорей бы!) они уже будут мужем и женой, официально и навсегда. Всего-то два месяца. Ерунда! Она ждала и дольше.
А сейчас – спать, спать, спать… Тело как не родное, сердце сбивается с ритма, а то и вовсе замирает, подташнивает, но это ничего. Пройдет. Аспирин на пару с корвалолом подействует, и скоро, она верит, отпустит. Поспать бы только… Сладко, мирно, чувствуя его раскаленное, упругое плечо и слыша громкое, неспокойное биение сердца.
Погружаясь в жаркий дурман, она провела ногтем по ровному, коричневому пятнышку – похожей на лепесток кислицы родинке, – чуть ниже левой ключицы. Она трогала ее и целовала много-много раз. Счастливых раз.
«Как вкусно пахнет медом…» Веки набухли, налились и наконец сомкнулись. Мир спрятался. Аня спала.
На базаре тетка со смешным кавказским акцентом так им и сказала: «Спелые, сладкие, сплошной сок, пробуй, батоно. Красавицу свою угости». Боба подмигнул дородной, черной от ультрафиолета торговке и сунул горчичную, с красной боковиной абрикосику Ане прямо в рот. Желтая жижица, взорвавшись, растеклась по подбородку. Секунда – и вязкая клякса приземлилась на загорелом треугольнике, прямо в ложбинке, прятавшей крестик. Абрикосы действительно оказались сочными и густо пахли медом. Чистый афродизиак!
Аня смутилась и счастливо засмеялась, но тут же вскинулась и замахала руками.
– Оса, Боба, оса! Ай-ай-ай! Гони ее!
Боба, хохоча, отмахнулся, крепко обнял девушку за плечи, развернул, вынул носовой платок и аккуратно вытер янтарную нежину.
Конструировал и стругал различную домашнюю утварь: полочки, этажерки, тумбочки, даже умывальники и светильники выходили у него необычными, диковинными и, как любил он повторять, «экологически честными»; помимо этого сам придумывал дизайны и собственными руками изготавливал крупную мебель, но творил долго и в малых количествах.
– Боба, ты чего? Я сама. Люди вокруг.
– Аннэ, птица моя, ты здесь, со мной, нету никаких людей. Только ты! Ты што, нэ понымаэшь? – По-русски Боба изъяснялся забавно: растягивал слова, запинался, экал, путал ударения и глотал окончания. Особенно трудно ему давался звук «эф». Аня долго хохотала, услышав, как прошлым летом, оформляя ее в гостиницу и заполняя графу «Гражданство», он громко и с придыханием произнес «русэтиш пэдэрация».
– Пэдэрация, значит? Какое, какое у меня гражданство? – передразнивала она потом.
Боба даже обиделся.
Они познакомились год назад. Бобу в то лето отрядили провожать престарелую сколькотоюродную бабку из Тбилиси, где она гостила у сына, обратно, домой, в Москву. Бабка была в годах, но резвая, добрая и при деньгах. Боба прилетел в Москву всего на пару дней, но окунулся в водоворот столичной жизни, неожиданных дней рождений, винных и, как водится у грузин, многодневных вечеринок, родственных чаепитий, где подавали, как правило, не чай, а свежесваренный терпкий кофе. Так и приглашали: «На кофий». Ежедневные встречи со знакомыми и не очень, оседлыми и командированными соотечественниками не прекращались, и загостился он, сам того не замечая, почти на месяц.
Аня в те же дни приехала из Питера навестить в больнице единственную родную тетку. С так и не обретшей собственную семью сестрой с детства очень дружна была мама, да и саму Аню родственница не раз выручала то деньгами, то связями. Анина мама, Галина Викторовна, в то лето укатила в деревню, под Кемерово, где после долгих лет платных и бесплатных объявлений нашелся наконец покупатель на огромный, всеми заброшенный, уже покосившийся и изъеденный шершнями деревенский дом. Родовое гнездо передавалось по наследству аж со времен революционного передела, но так никому в последние десятилетия и не пригодилось.