Это все – литература. Разговоры мотыльков.

За окном – зима. От печки как бы нам не угореть —

мне и письмам о Кавказе, где цветы уже цветут

(или это – сон, родная?), где гуляю в мыслях я.

Молодой. Поэт к тому же (без пятнадцати минут).

Или это ежевика одурманила твоя?..

Спи, мой ангел!.. Дочитаю предпоследнюю главу.

Там закладкою лежало от тебя твое письмо.

Слишком долго я на свете (и на севере) живу.

Не грусти. В любом романе все кончается само.

Юбилейное

Юбилей, Алеша, – это повод

выпить водки впятером с грибами

(с красной рыбой). 60 – не овод,

чтоб кусать тебя в твоей панаме.

Загорай под соснами Пицунды,

Карфагена, Верхнего Селища…

Муравьи – и те свои секунды

тратят вкусно (не по части пищи).

Волокут то гусеницу скопом,

то, к примеру, ягоду-малину.

Ходят по хвоинкам и микробам,

мажут спиртом муравьиным спину.

Смотрят на тебя и на панаму —

дескать, Аполлон, а не мужчина!..

Нет, Алеша, это – не реклама,

это – прутик, отогнать кручину.

Это – вроде буковок эклоги,

что ссыпаю я тебе в карманчик.

Будь здоров! (Протру-ка спиртом ноги

муравьиным.) Не грусти, мой мальчик!

* * *

Бронзовый жук на ветке напоминает – лето.

Дескать, Земля – не глобус, бабочка – лучше бабы

(снежной). Спасибо, Павел, Вам и жуку за это!

Выну сандалий пару из платяного шкапа.

Выйду в пижаме синей, что по больничной части

прежде служила, сяду на чурбачок из липы.

Местная кошка Фуся скажет из травки: «Здрасьте…»

«Здравствуй», – отвечу, ноги свесив к земле без скрипа.

«Вот и эклога, Павел», – вспомню свою же фразу.

(Десять томов за печкой ждут своего Дедкова).

Жаль, я роман последний Вам не прочел ни разу.

(Там и о Вас замолвил я перед Богом слово.)

А мемуары, Павел… Кто их читает нонче?..

Зябликов Леша, может… Может, Истомин Федя

(мой однокашник)… Смехом я свой рассказ закончу,

где человек в пижаме думает о конфете.

Сладкой была. И фантик ярко блестел на солнце.

Там – в пятьдесят девятом. В Шахове-деревеньке.

…Бабушка Люба смотрит из своего оконца.

Кажется вкусной эта жизнь человеку-Женьке.

* * *

На той фотографии (по Кишиневу),

на той фотографии (по Еревану)

иду, и понятно мне каждое слово,

поскольку я – русский (евреем не стану).

Ни спеси во мне под рубашкой из хлопка

(узбекского – знаю), ни страха за душу…

Стреляют?.. Нет, это – шампанского пробка.

Не трусили предки. Я тоже не струшу

в Тбилиси, который спасали от хана

(забыто?..), и в Киеве (тоже – морока).

А может быть, то, что евреем не стану, —

ошибка судьбы?.. (Потерпи, синагога.)

Вон Галкин уехал. Уехал Назаров —

смотреть Назарет и другие красоты.

Зря вещий Олег повернулся к хазарам

с мечом. С фотографии юноша, кто ты

сегодня для Киева и Кишинева,

сегодня для Вильнюса и Еревана?..

Агрессор. Какое удобное слово!..

И даже в Берлине боятся Ивана.

Урока истории А. Шикльгрубер

когда-то не выучил в городе Линце.

Ему повезло – не повесили. Умер.

Как много желающих с ним застрелиться.

Боль

И почему я жив ещё…

Неужто я не нужен небу?

Иль человеческому хлебу

В «замесе» места не нашлось…

Я думал: только бы сошлось —

Слова, как мысли и деянья,

Не напрягали бы сознанье,

Не уводили душу в ночь.

Как манит праздник оголтелый

Своей красивой пустотой.

Как сердцу хочется в запой,

Чтоб отпустить того, кто сгинул,

И улыбнуться через боль,

Не объясняя, сколько горя

В песчинках траурного моря

Сквозь пальцы ныне пронеслось.

2024

Миг

Романс

Справедливость на кончике совести.

Как решиться её не предать?

Рассказать без фантазии повесть вам?

Лишь ресницами другу солгать.

На рассвете морозная изморозь

Обжигает губами висок.

И бордовые капли безмолвия

На холодный стекают песок.

И летят в небо птицы, уставшие,