И опять она течет обгоревшей рощей

к морю Черному, опять огибая дот.

«Питер Брейгель подождет», – думаю, сжимая

в Костроме свои виски, где седая прядь.

Двадцать пятое число наступило мая.

От июня нам чего, Нострадамус, ждать?..

* * *

Внуку Косте

Лепить снеговика?.. Так доставай ведерко!

Морковка есть у нас и варежки б/у.

И я почти воскрес, чтобы катать с пригорка

тебя под «э-ге-ге», тебя под «у-у-у».

Природа воскресит и остальную пятку,

где пряталась душа, пройдя через наркоз.

Нет, я пока плясать не вызвался вприсядку,

но быть лошадкой – тпру! – могу уже всерьез.

Да что нам про меня трещать под стать сорокам!..

Фигура поважней выходит за порог.

Я место уступлю тебе ходить под Богом,

а иногда – бежать, своих не чуя ног.

В тебе останусь я малюсенькой ресничкой.

Что иногда всплакнет, не зная – отчего.

… А брови?.. Брови мы, слышь, нарисуем спичкой.

Вот прожую овес и крикну: «И-го-го!..»

* * *

Цемента – три мешка, но мешкаю при этом

бадьею черпать Тигр, тем более – Евфрат.

Навязчивые сны. Алеша, прошлым летом

не мог носить бадью больничный мой халат!

Но снилось: Вавилон, и ты (конечно, в каске

строительной) стропил касаешься рукой.

«А ведь у нас еще оконной нет замазки», —

подумал я тогда, сон подперев клюкой.

Зачем из раза в раз мне конопатить лодку,

что привезет кирпич?.. Зачем из раза в раз

мне с местным мужиком лакать уместно водку?..

Алеша, не пойму, но чищу керогаз.

Нажарим рыб себе. Запьем зеленым чаем.

(Врачи велели спирт забыть на двести лет.)

А завтра… Завтра мы все Нимрода встречаем.

«Готова?..» – спросит он. «Увы, – ответим, – нет».

Кувалдой не прибьет, но кости поломает.

«Да я и так с клюкой», – я усмехнусь во сне.

Без башни хватит нам земных, Алеша, мает.

Куда вот три мешка девать цемента мне?..

* * *

Я гвоздочки не прикрыл рубероидом, Алеш.

Заржавели, Алексей, даже циркули в углу.

Что же не сменяет нас Вавилона молодежь?..

Я устал. И ты устал. И огонь ушел в золу.

А когда-то он, смотри, надувал аэростат.

Чтобы тот возил кирпич на двенадцатый этаж.

(А.Аханов рисовал нас, жующих виноград,

30 лет тому назад или 49 аж.)

«Помнишь – летопись была?..» – вопрошает мой язык

(я немного прикусил этот самый язычок). —

Фигурируем мы в ней?..» Отвечает мастер: «Дык

об тебе на глине той, получается, молчок».

Получается, сверло я напрасно источил

о египетский гранит, о ливанский баобаб?..

Под ногою – лишь песок. Под ногою – только ил.

И огонь ушел в золу. Я ослаб. И ты ослаб.

Выпьем черного вина (лет 400 ему).

Привкус опиума там и цикуты, Алексей.

«Не боись!.. – прораб сказал. – Обоих я вас возьму

вспомнить молодость, когда буду строить Колизей».

На мотив Джузеппе Арчимбольдо

Время помыть калоши, вытряхнуть у камина

трубку, припомнить лето, где ты бродил без кепки.

Банка стоит на полке. Плавает в ней малина.

Память летит на свечку. Бабочка. Лапки цепки.

Девы?.. Конечно, снятся. (Чаще – без пеньюара.)

Муза?.. Конечно, пишет – письма, рецепты смузи

(зелье такое). Впрочем, старость – не божья кара,

просто то кости ломит, то завывает в пузе.

У Арчимбольдо – проще: вон как кора корява,

волосы дыбом встали в виде ветвей лохматых.

Это – зима. И мухи слева летят направо,

чтобы заснуть в полете. Небо – и то в заплатах.

Старость. Предел чего-то. Семечка и ребенка,

что торопился небо, солнце увидеть, маму…

Время помыть калоши и отложить в сторонку.

Время заклеить скотчем в доме вторую раму.

Муза, усни на грелке (вон как озябли ножки)!..

Незачем нам по тучам бегать украдкой к Богу.

Память. Сидит на стуле в виде усатой кошки.

Хочешь – лизни, родная, капельку, что ли, грогу.

* * *

И.К.

В чай насыплю ежевики из твоих Ессентуков.

Томик Лермонтова будет вслед Печорину смотреть.