И мечтают поэты о сущем и вечном,

о вселенской любви (неземной бесконечной),

и, конечно, о маме в домишке убогом,

да, пожалуй, о том, с чем предстать перед Богом…

Среди стольких ушедших,

парящим над нами

лучше видно дорогу…

Взлетевших – помянем…

Блюзовое

Ты лучевой ожог – не остановишь боль,

мой затяжной прыжок, выпитый алкоголь;

рушатся города, странствуют корабли…

Мне без тебя нельзя, даже на край земли.

Что от любви? Зола, угли в печи пустой,

мне без тебя нельзя, тошно, хоть волком вой,

знаю, приворожишь – только не в этом суть,

Богом прошу, малыш,  вечно со мною будь.

Призрак из бытия, словно недобрый знак.

Мне без тебя – нельзя,

рядом с тобой – никак…

Качели

Скрип качелей:

– Не мы, не мы…

В опустевшем саду заброшенном…

Так натужно:

– Всего хорошего!

Расставание до весны…

Через лужиц зеркальный наст,

звук шагов возвращает в прошлое…

На прощанье:

– Всего хорошего!

Ясно слышится:

– Бог подаст…

Не ноябрь, а наяд наряд,

с голью гоголь, скрипит качелями

о любви, в которую верили

в сверх прозрачности ноября …

Сгинь, стыдливая нагота!

Подбираю слова корявые,

а качели губами ржавыми

всё скрипели:

– Не та, не та…

Не параллельное

В параллельных мирах мы летим – горделивые птицы,

в параллельных мирах, где не встретиться и не проститься,

в параллельных мирах, постигая вселенский простор…

Параллельность миров разделяют заборы и стены,

сохранив свое «Я» – мы возводим преграды из тлена:

ни звонка, ни письма, ни привета, ни взгляда в упор…

Наш учитель – Евклид, для души – Лобачевский и Риман,

только первое: «Ма!» от прощального неотличимо,

мы не ценим счастливых мгновений до крайней поры…

Параллельны миры… Мы как линии в них одиноки,

не транжирьте любовь: быстротечны улыбки и вздохи,

и, пожалуйста, будьте добры, берегите миры!

Помилуй Бог…

Помилуй…

Бог в улыбке и руке,

а не в иконах в красном уголке,

Он безусловно прячется повсюду:

помоет губкой грязную посуду,

под вечер шьет и штопает носки,

а что Его шаги – они легки,

касания Его подобны чуду…

У тихих вод заросшего пруда

желтеет одуванчик придорожный,

он тоже – Бог, и жизнь его проста,

а мы с тобой, выдумывая сложность,

ей воздвигаем гордый пьедестал…

А сколько жить – полгода ли, полста?

Под гнетом гирь торопятся часы…

Недолог век у капельки росы,

И по тропинке за крутым холмом

мы к первозданной тишине бредём…

Для грешника такая благодать

со стороны за Богом наблюдать…

СонНет

Кому рисуют свет и тень

(за пару слёз оплывшей свечки)

дрова за дверцей старой печки?

Наш пляжик у прохладной речки

всё также жив… Садовый пень

пророс и нанизал на прутик

всю эту горе-дребедень…

Забыв про красного коня,

тебя лохматую и злую

во сне сотру, и нарисую

какой?

Хотел бы видеть вновь

свою вчерашнюю  любовь,

я так бессмысленно ревную,

ко всем, кто были до меня…

В тоске по безмятежным дням,

когда так откровенно спится,

и не взлететь, не опуститься,

мы – не пернатые…

Ведь птица

с потерей неба не смирится,

и нам бы вместе к небесам!

Прости, бродяга Дон-Кихот,

по нарисованным  аллеям,

где солнце круглое алеет,

я поскачу за Дульсинеей,

с годами замедляя ход…

У сказок дел – невпроворот,

веками шелестят  страницы,

часам пора остепениться,

не подавать свой страшный знак:

тик – так…

тик – так…

тик – так…

* * *

Останутся письма. (По сути, – уже в никуда,

уже ниоткуда.) Зачем их писали, Саида,

деревья и птицы; и наши с тобой города;

и мы, получается?.. От заоконного вида

пора отвыкать. (Говорят человеку глаза.)

А он по привычке находит зацепку в июле,

где ты родилась, где летает еще стрекоза,

где яблоки зреют, где мы навсегда не уснули.

«И это зачем, получается?..» – думает клен.

(Ему за окном, очевидно, виднее, Саида.)