Чапа нехорошо выдохнул. Вот именно по слову – испустил дух. И с заострившимся носом и отпавшей челюстью лежал несколько показавшихся Сашке долгими мгновений. Потом, всхрапнув, потянул в себя воздух, стал оживать. И не открыв еще глаз, скуксился, плаксиво перекосив лицо.

Он не плакал – ревел, жалобно глядя на Сашку и громко всхлипывая.

– Ну! Ну ты чего? – пробовал утешить Сашка, хотя и понимал, что этот плач, – в точности, как и испытанный им самим смех, – откуда-то из глубин природы каждого из них, и спрашивать о причинах неуместно.

Наплакавшись, Жека сделался угрюмым, глядел исподлобья.

– Меня? – вопросом попросил Сашка.

– А не сс.шь, что я возьму и не отпущу вовремя?

– И намотаешь себе второй срок?

– Э-э, я не такой придурок, как ты, я хрен сознаюсь! Следов – ноль, а с каких таких дел тебе вздумалось ласты склеить – не моя печаль!

Оробев при мысли, что и вправду безрассудно так доверяться в чужие руки, Сашка сказал:

– Трепло! Чтобы хорошего не подгадить – это будешь не ты!

Аркадий Яковлевич виновато пожимался, но смотрел прямо. А говорил как-то не очень убедительно:

– Не станем мы этому так уж следовать, на половине срока повторно пойдешь, что они, не люди совсем?

Сашка, как полагается воспитаннику, стоял на резиновом коврике метрах в трех от его стола.

– Аркадий Яковлевич, – сказал он, – я утром проснулся с вопросом в голове, и никак от него не избавлюсь. Если срок у людей не самый большой, хотя и приличный, они имеют право через шесть месяцев быть повторно представлены к условно-досрочному. А у кого подбирается к десятке – тем только по половине и двум третям. Почему так?

– Сам не знаю! – воскликнул Аркаша так, словно Сашка подслушал и его мысли. – Судьи чаще всего за тяжкие преступления не отпускают по одной третьей. Мол, недостаточно наказан. Но о повторном представлении для несовершеннолетних записано четко – через шесть месяцев. И никаких поправок на величину срока.

– Выходит, они это сами придумали, будто лично для меня – по двум третям и не раньше?

– Не знаю. В кодексе так, как я сказал, а практику имеем такую, какую имеем.

– А есть куда обратиться, чтобы разъяснили?

Аркадий Яковлевич пожевал изувеченными губами и, глядя сквозь столешницу своего стола, ответил:

– Есть-то оно есть… Но тут такая закавыка… Обратиться может только тот, чьи права предположительно нарушены. То есть ты можешь обратиться, а я – уже нет.

– Ну я, так и я.

– Ты! Сто раз подумаешь, если – ты! Спрос хоть, говорят, и не бьет в нос, но иногда… ТАМ, видишь ли, не очень-то любят, чтобы их загружали работой. Особенно – осужденные. И чем может обернуться твой спрос…

– А чем он может обернуться?

– Да мало ли. Самое простое – тебе давно исполнилось восемнадцать. И почему это ты задаешь им вопросы из колонии для несовершеннолетних, а не из взрослой зоны? Мы – да, мы как бы выговорили себе разрешение оставлять отдельных ребят – активистов и всё такое. Но это опять-таки практика, не закон. Давай так: ты подумай. Ночь с этим переспи, а то и дождись отца, посоветуйся. Надумаете – куда и как писать – всё подскажу. Тем более что если вдруг повернется удачно, не одному себе путь откроешь, всем.

– Не суй голову туда, где не уверен, что жо.. пролезет! – изрек Чапа.

– А представь, что скажут – можно. Это же и тебе станет можно.

– Мне?.. – с удивлением оживился Чапа. – А действительно! Нет, если мне, тогда пиши! Чего разлегся? Вставай, пиши, придурок!

Ночью, незряче уставившись в потолок, Сашка пытался последовать совету Аркадия Яковлевича и обнаружил, что для ОБДУМЫВАНИЯ у него нет исходных данных, что ему остается только УГАДАТЬ. И дожидаться отца – какой смысл? Гадать вдвоем? И мучиться, видя, как мучается, терзаясь виной перед Сашкой, он?