Нет, не сплю. Всё реально – и темнеющее небо над моей головой, и пыльные обочины шоссе, и сама эта пустынная серая лента асфальта, уходящая вдаль. Ничего больше нет – только это шоссе да я на нем.

Правда, если приглядеться как следует, далеко впереди можно было заметить группу каких-то людей, идущих, как и я, по шоссе, но давно уже обогнавших меня на этом пути. Эти люди, одетые в серую одежду, были еле видны на фоне серого асфальта, поэтому-то я сначала их и не разглядел. Но эти люди там были. Если я добегу до них, – подумал я, – то смогу, наверное, гораздо больше узнать об этом странноватом месте, о цели нашего общего пути, вообще о причине нашего появления здесь.

Преодолевая тоску и отчаяние, я побежал по шоссе, пытаясь приблизиться к идущим впереди людям. Бежать мне было тяжело, вскоре я начал задыхаться. Но я бежал, бежал, бежал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем!

Слава Богу, это был только кошмар. Я спал всю ночь на левом боку, сердце мое тосковало – и голова моя создала за несколько часов тяжкого сна весь этот мираж, весь этот мир с его «Костромой», «вокзалом», «Шозкупаринским районом» и «магазином трафаретов»…

Я перевернулся на спину – и в течение нескольких мгновений лежал в этом положении, хватая ртом воздух и медленно приходя в себя.

Лицо у него было почти фиолетовое и желто-зеленое местами: неживое и в аккуратных, будто выведенных пером, длинных морщинах, не искажавших общего печального выражения, а уточнявших его, с сизым пеплом в подглазьях, и одет он был в черное, казавшееся на нем, ветхом человеке, траурным. Темный поношенный костюм, черный плащ, в черной кепке, из-под козырька которой глядели бледно-голубые, холодком уже нездешним тронутые, печальные, ясные и внимательные глаза.

Он, учитель математики, на улице, у магазина октябрьским холодным днем встретил меня вопросом:

– Что же ваш папаша так мало пожил? – и будто усмехнулся грустно на свои девяносто три или девяносто четыре года…

И пока я водил руками, отвечал невразумительно на безответный его вопрос, он поглядывал кратко по сторонам, на посаженные здесь лиственницы, уже пожелтевшие, и пустырь, поросший ивняковыми кустами, но слушал внимательно, понимающе, как добросовестно отвечавшего заданный урок ученика. И, слегка согнувшийся, опираясь на палочку, начал говорить быстрей: бледно-сизые губы его тряслись, подрагивали, как от холода.

Он вспоминал про жаркое, грозливое лето 1914 года перед началом первой мировой войны, и как они играли в лапту на родной здешней зеленой улице; и что в каждом почти доме тогда держали корову, и про соседа, колбасника Кузнецова, коптившего окорока, да и про какого-то юродивого Венечку, нищего из ближней деревни, к полудню проходившего с холщевой сумой за подаянием в город по той зеленой улице, где они играли в лапту.

Лицо учителя делалось грустным и значительным, похоже глядятся портреты на надгробных памятниках.

Сосед Кузнецов на той, их родной улице в те годы купил мясорубку большую и такой шприц – давить фарш в оболочку из кишок… Колбаса какая была!.. Он так рассказывал про это, что я даже ощутил запах и вкус во рту той домашней колбасы.

– Было трое друзей с нашей улицы, один – сын того колбасника. Погиб в последнюю войну с немцами. Другой умер. Теперь остался из них я один. Жена умерла и сын, осталась одна племянница… – Он слегка как бы призадумался, но быстро продолжил перечислять умерших, как на уроке, наверно, объяснял материал в цифрах, с какой-то странной печальной полуулыбкой, похожей на осенний луч ледяного заката.