– И они послушались, не ревели. Скотина слова понимает. Что я с коровой разговариваю, что с тобой! – Говорит женщина с костылем. В избу ползла она со двора целый час. Потом попала в больницу, и надолго. В бедро вставили стальной шарнир.

– Говорят, поросята – самые умные! – отозвалась молодая. – Я бы поросеночка хотела завести. Время сейчас трудное…

– Все умные – и телята, и поросята, – строго уточняет пожилая с костылем. – Но ты, если дела не имела со скотиной, лучше ее не заводи.

– Вот и я думаю: ходи за этим поросенком, а потом его под нож. Привыкнешь, наверное, плакать будешь.

– Я плакала, – просто говорит пожилая. – Пока я лежала в больнице, и корова, и теленок над моим стариком озоровать стали. Все норовили боднуть или хвостом хлестнуть. Вроде как его виноватым считали за то, что со мной приключилось. Так я без скотины и оказалась…

И она, тяжело опершись на костыль, с трудом встала и заковыляла на сходни.

Деревья

Спуск к речушке – красная дорога, красная глина между таких же красных на солнце стволов сосен. У кустов, в тени, будто облили место спиртом и подожгли – синее пламя колокольчиков, фригийские васильки, такой же синий фитиль осота. Долгий деревянный скрип сосны – будто открывается дверь на ржавых петлях в подземелье… Два дня подряд ходил в сосняк: собирал грибы…

Вдруг захлестал дождь. Муха залетела под капюшон, а я спрятался от дождя на опушке леса и прижался спиной к толстой сосне. В позвоночник неприятно втекла холодная немота и тяжесть ее жизни, и я перебрался под другую сосну, напротив. Под ней было суше и спокойнее. Слушал дождь и все поглядывал на первую, под которой мне стало так неуютно. Кривой толстый ствол ее, как застывший ящер, внизу выбросился двумя мускулистыми короткими лапами. В ней и сквозь кору мощно чувствовалась замершая, одеревеневшая жизнь, ее слепой сон. А вся опушка вокруг в безжалостных свалках, в изрубленных бесцельно деревьях… И такая сила сдается хлипкому человеку с маленьким топориком! Молча, без сопротивления, словно дав обет все претерпеть. Так первые христиане радовались мученической смерти, когтям и зубам зверей в амфитеатре, чтобы разрешиться и быть со Христом. И, глядя на сучья, похожие на лапы допотопного ящера, я подумал: а если после смерти мы попадем в миры возмездия – не будут ли там наказывать нас и бессмысленно погубленные нами деревья с растениями? Мы ждем каких-то фантастических существ, а они – здешние покорные кусты и сосны, иван-чай и лопухи, только пробудившиеся от своего слепого сна и получившие способность двигаться, давить, подцеплять – разве не фантастичны? А мы, наоборот, потеряем там нашу свободу передвижения и от грехов одеревенеем. Развоплотимся: кто станет получеловеком-полудеревом, кто – человеком-камнем. А они – и сосна, и каждый цветок, каждая травинка обрушатся на нас, как Вии, своими мохнатыми лапами, щекотливыми щупальцами корней.

г. Мышкин

(окончание)

***

Ломать коням тяжелые крестцы…

Александр Блок

В своих квартирах все мы храбрецы.

Эй, мальчик-с-пальчик! Верь своим победам,

Смиряй рабынь, ломай коням крестцы,

Но не спеши наружу, к людоедам.

И без того сейчас померкнет свет

И тьма решит свой бег начать сначала.

И, как былинка, треснет твой скелет

В тяжелой лапе века-каннибала…

Поэт может вообразить себя могучим и грубым скифом – и начать говорить от имени скифа, за всех скифов: мол, привыкли мы, хватая под уздцы… И это не будет натяжкой. Кто-то ведь должен был однажды озвучить общескифскую точку зрения на мир, скифский миф.

Но сам поэт, в бытовой своей жизни, может в то же самое время обитать в мире другого мифа – созданного кем-то другим. И в этой своей ипостаси может быть всего лишь маленьким мальчиком, сжимающимся от страха внутри маленького домика, вокруг которого шастает голодный людоед.