Но Боже, Боже, как же несчастна была судьба другого такого же автора – не сумевшего «пробиться» в писательский союз! Самое главное: он никак не мог понять, почему, с какой стати его туда не принимают – ведь он марал бумагу ровно на том же уровне, что и наш счастливчик, а то, пожалуй, и лучше. Но вот не получалось у бедолаги издать книгу, а если и получалось издать первую, то до второй дело так и не доходило: осечка следовала за осечкой. Собственная ли его оплошность была тому виной, доносы ли завистников, несчастная ли судьбина, – Господь ведает. А годы между тем шли, жена критиковала страдальца за любовь к сочинительству всё громче, а взгляды его товарищей по работе становились всё насмешливее…

Сколько таких неудавшихся писательских судеб я наблюдал в советские годы! И порой с внутренним содроганием думал о том, что и меня самого, сложись всё иначе, могла бы ждать подобная участь. Но уже тогда, в середине 80-х, когда рождался «Графоман», приходили в мою голову странноватые по тем временам мысли: а вот не были же «профессиональными писателями» ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Чехов, ни Фет, ни Тютчев… один был офицером, другой прасолом, третий врачом, четвертый помещиком, пятый – дипломатом… У всех у них было какое-то основное занятие, ремесло, которое их кормило, и это свое ремесло каждый из них знал досконально. А стихи и прозу они писали в свободное время. Так уж не поэтому ли они и остались навсегда в русской и мировой литературе, – спрашивал я сам себя, – не потому ли, что, склоняясь над чистым листом бумаги, они были полностью свободны и не ожидали от этих своих занятий ни прибыли, ни наград?

Но если так, рассуждал я далее, то… то зачем же ты сам-то столь упорно стремишься уйти на «вольные писательские хлеба»? не лучше ли будет отыскать в жизни какую-то постоянную специальность для прокорма, а сочинительством заниматься лишь в качестве «хобби»? Может быть, только в этом случае тебя и ждет какой-то осязаемый урожай на литературной ниве?

Но советская власть повесила перед писательским носом не только морковку высокого общественного статуса – за литературный труд «членам СП» еще и очень неплохо платили. Простой народ, который всегда зрит прямо в корень, это отлично понимал. До сих пор помню, как однажды, году этак в 1972-м, за окном райцентровской типографии, где я начинал свой трудовой путь, медленно прошел незнакомый мне пожилой мужчина. Старик как старик, ничего особенного в нем, на первый взгляд, не было. Но стоявшая рядом моя сорокалетняя наставница, тетка Тоня-печатница, аж подпрыгнула на месте:

– Вон-вон, смотри – Ракитин идет!

– А кто он такой?

– Как же!.. не слыхал про Ракитина? Он книгу в Ярославле издал! Книгу!.. Во деньжищ-то огреб!.. Тыщ пять, не меньше!..

СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Сценический монолог

Мой юный друг! Пока не пьян ты,

Сгоняй-ка, брат, за пузырьком.

Твои бесспорные таланты

Я признаю. Но я знаком

Со всею кучкою могучей,

И так скажу: талант – пустяк!

Из тех, кто грамоте обучен,

Марать бумагу может всяк.

А вот уважить старших, скажем,

За водкой сбегать… Ба! Уже?

Тогда налей! На свете нашем

Наикратчайший путь к душе –

Напиться в стельку. Ты, наверно,

Оспоришь это, ты в плену

Своих надежд – и это скверно.

Но я тебя не обману…

(Выпивает)

Литература – бред больного!

Она, мой друг, была сильна

Тогда, когда свободы слова

Еще не нюхала страна,

Когда на горло нам цензура,

Как неподъемная скала,

Давила, – и литература

Одна отдушиной была.

Читатель дошлый не газеты,

А наши книги покупал,

И между строк искал ответы…

На том наш брат и выезжал!

Проблемы жизни социальной

Вплетали мы в свой чуткий бред