Так думал я, так чувствовал в 1987 году, когда писал это стихотворение. А по кинозалам моей державы как раз в это время валом катился прославляемый прессой на все лады фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», где сын выкапывал из могилы своего отца и, размахнувшись, бросал в пропасть…

СТАРУХА С РЮКЗАКОМ

Мы мчимся вдаль!..

Так верить мы хотим,

Когда в тепле, без копоти и пыли,

По вымытым проспектам городским

В стремительном летим автомобиле.

От свиста шин, от визга тормозов

Захватывает дух в земном полете,

А за окошком – грохот поездов,

Гул самолетов…

Но на повороте

Вдруг видим мы идущую пешком

Иссохшую старуху лет под двести,

Придавленную тяжким рюкзаком, –

И понимаем:

мы стоим на месте!..

Это стихотворение я сочинил в середине 80-х, и моя старуха олицетворяла деревенскую Россию – обобранную советской империей, без дорог, без продуктов, без молодежи, крепко пьющую. Я видел ее вблизи и хорошо рассмотрел, поскольку детство и отрочество провел в ярославской глубинке. А затем еще работал корреспондентом в сельхозотделе ярославской областной газеты – и объездил по редакционным заданиям всю губернию. То, что я там видел, разительно отличалось от парадных реляций.

До сих пор помню, как приехал летом 1982 года в одну отдаленную деревню, по письму читательницы. Московская дачница написала в газету, что ей жалко смотреть на ближайшую колхозную ферму: коров там якобы совсем не кормят. Автобусы в эту деревню не ходили вообще, я еле смог добраться на попутном лесовозе до какого-то села, затем километра два шел пешком. В деревне нашел вдребезги пьяного скотника, который напрочь отверг все обвинения и вызвался немедля показать мне и ферму, и сытых, благоденствующих коров. И даже поклялся накормить их еще раз, прямо при мне, поскольку кормов-то ведь навалом. С собой он зачем-то прихватил лопату и тачку.

Июльское щедрое солнце сияло над нами, мы шли по тропинке среди духмяного разнотравья. Скотник пошатывался, но упрямо шел вперед, катя перед собой тачку. Наконец мы вышли к длинной высокой гряде то ли темной сухой земли, то ли засохшего дерьма. Я сообразил: это был прошлогодний силосный бурт.

– Вот, – гордо провозгласил скотник, – это корма и есть! И щас мы их…

Он с размаху вонзил лопату в темную землю, чуть не упал, но все-таки удержался. Накопав полтачки темной земли, бросил лопату – и неверной походкой двинулся по тропинке меж высокой благоухающей травы. Через пару минут мы вышли на цветущую зеленую поляну, посредине которой стояло длинное серое деревянное сооружение, крытое толем. Дверей у коровника не было, вместо них на фасаде зияла широкая черная дыра входа.

– Щас я вас, – обрадовался скотник, увидев коровник, – щас я вам…

Зачем-то подхватив с земли здоровенную хворостину, он припустился чуть ли не бегом. Темная сухая земля подпрыгивала в тачке и разлеталась по сторонам.

Мы приблизились к серому сооружению – и вдруг в черной дыре я увидел яркие зеленые звезды. Точнее, зеленые звездочки, – их было много и они перемещались. Из дыры послышалось душераздирающее мычание – и я понял, что это не звезды, а глаза голодных коров…

Затем я нашел председателя, рассказал ему об увиденном. Тот быстренько куда-то смотался и вернулся с двумя бутылками красного вина. Мы пили прямо в правлении, в председательском кабинете, окна которого были распахнуты настежь в июльскую благодать. Мимо окна прошел странный человек, глаза его косили в разные стороны. Он мычал песню, отбивая такт чем-то вроде деревянной погремушки.

– У меня таких – половина колхоза, – со значением заметил председатель. – Ну, давай, корреспондент, за всё хорошее! Как хоть ты добрался-то до нас? А потому, что сухо – в дождливую погоду мы отрезаны от мира! К нам даже сам Лощенков не смог приехать, хотя и грозился. Лощенкова-то знаешь?