И душа и тело рассыпалось на самостоятельно живущие куски… Может, и явление в гастрономе – какая-то черновая часть моей души, урвавшаяся от корня?..

Когда я рассказываю об этом кому-нибудь – улыбаются, как Нина. Да и я сам теперь улыбаюсь над ведьмой из гастронома. Как те ребята изрядного возраста, что смеялись и кричали понарошку в темном зале: «Ах, как нам страшно!..»

***

Я засну в своем любимом кресле

И увижу сон про самых близких.

Я пойму, что все они воскресли –

От высоких и до самых низких.

Я всмотрюсь в изломы русских судеб,

В темный бред исчезнувших фамилий, –

И судить не буду. Бог рассудит

Всех, кого века не рассудили.

Сколько лет я копался в своей родословной, сколько имен, ситуаций, легенд хранится в моем домашнем архиве, чего только я не знаю о своих ближайших предках, о родовых ветвях! Неужели всё это канет в Лету?

Детям моим, так уж вышло, всё это не очень интересно; все мои ветки – для них просто сухой хворост. Я не в обиде: дай Бог им справиться со своим жребием, сплести из зеленых лозин свои собственные судьбы… что им до темного бреда жизни далеких пращуров! Рассказать о нашей фамильной истории могу только я, ее знаток и хранитель.

Но готов ли я рассказывать?

До сего времени Господь не попускал. Сколько раз я подступался к этой теме, и каждый раз бывал отброшен – то времени у меня не оказывалось, то сил. На самом-то деле, конечно, не было на это Божьего попущения. Только в недавние годы забрезжил в душе слабый огонек надежды: напишу, расскажу, воскрешу…

МАМА

Темноту моего бытия

Луч пронзает упрямо.

Это светит улыбка твоя,

Моя бедная мама.

Это свет твоей тихой любви,

Свет добра и печали.

Что-то шепчут мне губы твои

Из немыслимой дали.

Что-то хочет увидеть твой взгляд

За последним порогом…

Не прощай меня, я виноват

Пред тобой и пред Богом.

Сам себя я за это кляну

В темноте безутешной.

Я достоин за эту вину

Тьмы последней, кромешной.

Но горит у судьбы на краю

Взгляд любви и привета.

И пронзает пещеру мою

Луч прощального света.

Узники платоновской пещеры сидят к свету спиной и обречены видеть только тени на стене своей темницы. Мы, дети православной цивилизации, находимся в лучшем положении: наши лица обращены прямо к свету добра и любви, нужно лишь открыть глаза, чтобы увидеть его.

Я ищу этот свет в своей родословной – и без труда нахожу: большинство моих пращуров по материнской линии были монастырскими крестьянами. Они рубили свои избы близ моложского Афанасьевского монастыря, лежащего ныне на дне рукотворного Рыбинского моря, и с рождения до кончины жили в подмонастырской слободе, под сенью древней православной обители, вдыхая благодатный окрестный воздух, омывая душу чистым звоном храмовых колоколов.

Я вытаскиваю на свет из темных пластов времени виртуальную цепь своих предков и всматриваюсь в те звенья, которые могу увидеть:

– Нина Александровна, урожденная Ковалькова, моя мама (1931–2003);

– Александр Иванович Ковальков, мой дед по материнской линии (1891–1984);

– Иван Павлович Ковальков, мой прадед (приблизительно 1853–1916);

– Павел Аникич Ковальков, прапрадед (первая половина XIX века);

– Аника Аникич Аникин, прапрапрадед (рубеж XVIII–XIX веков);

– Аника, легендарный предок, самое дальнее из видимых мною звеньев в цепи, середина XVIII века.

Все – крестьяне, коренные русские люди. Трудолюбивые, богобоязненные, с детства впитывавшие православные начала и передававшие их своим детям, – не путем наставлений, а ежедневным своим поведением, подлинно христианским отношением к жизни. И совсем они не «разоряли дом, дрались, вешались», как орал в ХХ веке на всю Россию один бард с еврейской кровью, – а трудились, строили избы, рожали детей, воспитывали и учили их, читали книги, пели печальные и веселые русские песни, писали стихи… А когда нужно было, шли на войну, защищали Отечество.