Только не хозяин ты ему больше. Сил и энергии теперь у него много чтобы сразиться не с одним, а с целым сонмом чертей.

Пришлось объяснять ему на пальцах, и прощаться с этим миром:

– Спасибо тебе, Гусоин. Низкий поклон, ибо без тебя я никогда не достиг бы понимания простой истины: можно возвести гробницы и дворцы, обойдясь без каменщиков или зодчих; можно воскресить мертвых и похоронить живых, швыряя жизнь со смертью игральными костями;

можно откачать полностью всю энергию, но нельзя человеческую сущность сломить и поставить на колени, и заставить петь песни твоим демонам, если я! – я сам, не захотел петь им песни! Это единственное, что путник может сделать сам, и только сам, находясь в вашем рабстве.

Только одно ты не смог вплести в ткань изысканного унижения надо мной – это кровь моего сердца, мои видения, рожденные из тех глубин, куда я сам редко осмеливался заглянуть.

Все ложь: походы и завоевания, падения и взлеты, годы и расстояние, имена и громкие титулы – всё в мире ложь, кроме этого!

О, мой бывший повелитель – прости и прощай.

Всё, уходи к своим родным чертям!

Да пришла пора, наконец, было уходить и ему в свой мир.

…Путник зажмурился, потом медленно завертелся на месте, вспоминая осознанные ощущения… почувствовать, увидеть, нащупать, в какой стороне лежит дорога… дорога домой… только его дом где, и кто подскажет из ныне живущих и там и здесь.

Кто запомнит и вспомнит подобное…

Да ещё – испуг того мига, когда оторопевший чёрт—демон Гусоин видел такое впервые на своей чёртовой жизни: там, куда указывал Путник в последний раз, астральный эфир заплясал киселём открывающегося прямого перехода в Средний Мир.

Крик – как у младенца, родившегося на свет.

Только запоздалый. Глаза открываются. Видят. Старца видят.

Сухого, жилистого, с родинкой над верхней губой, из которой растут жесткие черные волоски.

Старец сидит напротив, почесывает ухо, и глядит прямо.

Очертания раздваивались и двоились в калейдоскопе.

Или это моложавый граф Виландия. Или старец, из «беспредельной», вроде последнего привета с того света.

Или всё-таки тот знакомый, который еще в театре помог, а после дуэли, человека в госпиталь приволок на себе.

А ещё у него наколка на руке.

Странная. Как у странника в той жизни.

Так и не узнать правды.

На него он глядит – старец или граф.

На человека.

– Наконец-то ты пришел в себя, – улыбка играет скупым рассветом на морщинистом лице.

– Я… пришел… – слова выходят чужие, натужные, от них першит в горле, и человек на время умолкает, откашливаясь.

Грудь саднит; это неважно. Важно другое. Понять и узнать.

– Кто я? Ты старик, или тот знакомый граф из театра?

– Кто ты? Или я?

– Одно время тебя звали Джоником, сталкером проводником Зоны.

Но ты задушил это имя собственными руками.

А еще раньше, если мне не изменяет моя старческая зонная память, ты называл мне другое имя – Идущий Впереди по Небу, бродяга и дуэлянт.

…Я сидел на троне, и думал свои, совсем не благостные мысли.

Ибо грешен я, и грешен сам весь мир, в котором я проживаю.

Стою где-то на краю.

Только где он край?

Мой собственный край.

Сидел в нужнике больничном, и думал.

Если было чем думать и задуматься, да и место было подходящее для этого. А трон это так, для сарказма.

Ведь тогда фаянсовых унитазов не было, а существовали в употребление вот такие сиденья в форме царского трона.

Я Виландию после этого спрашивал, что со мной было, зачем в монастырь меня отдавал.

Он и рассказал вслед за тем. Ты лежал и болел, метаясь в бреду.

Видно крови потерял через край. Хотели тебе свиную кровь влить местные лекари эскулапы, но я не разрешил.