Передала мне женщина его слова. И трубку повесила.
Хоронили мы Петра Ивановича под конец августа. День выдался тяжелый, серый. Облака по стволам чуть не до земли стекают. У рябины во дворе накануне ночью от ветра ветки поломало, а клен вроде такой крепенький был, только недавно белил его, так тот совсем с корнем вырвало. У второго подъезда еще мусорку перевернуло, по всему тротуару утром пакеты летали. А к десяти дождь зарядил, сначала вроде нерешительно, а потом разогнался и льёт – не остановить.
На кладбище народу мало пришло. Конечно, кто в такую погоду в Выхино поедет. А все равно неправильно это. Ведь ученый человек, а проводить некому. Эх, жил бы он у нас в кишлаке, в школе преподавал. Все бы его уважали. Все село бы пришло. И детей бы наших учил, может, они в люди бы вышли, не пришлось бы, может, им по чужим дворам работать. Затянуло его прошлое в свою сеть. Ни за что пропал человек.
Анна, бывшая жена его, просила меня за могилкой приглядеть, денег предлагала. У нее ведь ребятишки, и некогда ей через весь город тащиться. А зачем мне деньги? Я бы и так приглядел. Только уезжаю я. Нехорошо человеку одному без семьи жить, домой возвращаюсь. Истинно говорит пророк: «Кровное родство прикреплено на Арше». Нельзя человеку от корней отрываться. А деньги что? Проживем. Я все могу, за любую работу возьмусь. Что-нибудь придумаю. Аллах не оставит.
А за могилкой Фарида посмотрит. Она уж обещала.
>Андрей Гагарин
Жизнигра
Хлесткий порыв ветра задул свечу, покатил пестрые пасхальные яйца, сдул карамельки, повалил банку с гвоздиками и звякнул ею об оградку. Пожилой мужчина с вздыбленной седой шевелюрой, чертыхаясь, наклонился за банкой, но поймать не успел и упал на колени. Почти ползком дотянулся до нее, с кряхтением разогнулся, опираясь на мрамор памятника, поставил на прежнее место, взял лопатку и стал рыть небольшую яму.
– Вот ведь ветродуй! Конец апреля, а холодно, как в марте месяце!
Вырыв углубление, он погрузил туда треснувшую банку, долил воды из пластиковой бутылки из-под колы, собрал разметанные гвоздики и опустил в воду. У двух цветков обломились бутоны. Причитая, дед сгреб конфеты и крашеные яйца в небольшую горку, укрепил землей. Потом стал отряхивать от грязи брюки и полинявший плащ. Полез в карман, достал зажигалку, поднял с земли лампадку с потухшей свечкой и, держа ее левой рукой отверстием вниз, часто зачиркал. Обжегся.
– Что за наболесь! Все из рук валится, не мой день, Вера, не мой…
Когда свеча загорелась, он аккуратно поставил лампадку за горкой с конфетами, с подветренной стороны. Собрал лопатку, бутылку с остатками воды, садовые грабельки в полинявшую холщовую сумку. Достал оттуда початую бутылку «Столичной» с пробкой из газеты, граненый стаканчик, налил. Помолчал. Перекрестился, выпил залпом. Отломил кусок кулича, заел.
– Вот так у нас вся жизнь, Вера. Как ты ушла – все наперекосяк. Не думал я, что так будет, не гадал. Прости меня, родная…
Он быстро захмелел. По щекам его катились слезы, он утирал их грязными руками, вытирал руки о плащ, снова тер глаза. Взъерошенный воробышек сел на оградку могилы, завертел головой. Дед молча покрошил остатки кулича у основания плиты.
Когда все началось? Лоб жалил весенний дождик… Прошлым летом? Или в сентябре? Да, вскоре после твоего дня рождения, когда я у тебя был в последний раз. И как раз два года исполнилось, как я к Андрюше переехал. Тяжело мне одному уже, Вер. Думал сдать нашу двушку в Орехово – все прибавка к пенсии. Андрей, ты знаешь, хорошо зарабатывал, а вдруг что! Сейчас вон работу можно потерять в миг, а потом год, а то и два куковать. Не то что в наше время – на каждом заборе объявления: «Требуется, требуется, требуется…». Да и, если честно, Вера, ты уж прости, надеялся, найду женщину, вдову или разведенную, чтобы дети уже взрослые, чтобы помогать друг другу, в больничке навестить. А в больничках я, Вер, за год уже шесть раз лежал – здоровье ни к черту.