С первых же лекций вокруг Панова образовалось некое магнитное поле, сила которого увеличивалась с каждой лекцией.

Учебник Реформатского, казавшийся нашим предшественникам невообразимо трудным, становился не только понятным, но и глубоким, а его автор предстал перед нами лингвистом, провозгласившим систему языка как философскую и эстетическую сущность. Так ученик Реформатского подготовил нас к восприятию новой тогда теории своего учителя. Перефразируя слова Белинского, можно сказать, что Панов смог стать учителем для всех нас потому, что он был гениальным учеником. С благоговением он вспоминает Д. Н. Ушакова, А. М. Сухотина. Вспоминает, как он первокурсником в первый раз присутствовал на собрании лингвистического кружка, где А. М. Сухотин делал доклад о ритме прозы. С тех пор он берег эту тему, хотя никогда не говорил о ней. А. А. Реформатского он называл человеком эпохи Возрождения, имея в виду широту его интересов, глубокое знание и понимание искусства. Эти черты присущи в полной мере и самому Панову.

Своим старшим наставником и ангелом-хранителем Михаил Викторович считал Ивана Афанасьевича Василенко, много лет возглавлявшего кафедру русского языка в МГПИ. Это был большой, толстый, веселый и добрый человек. Он предоставил молодому преподавателю полную свободу действий. Нам казалось, что для молодых русистов, работавших тогда на кафедре, он был не начальником, а старшим другом. Такое же отношение уважительности было и у этих молодых преподавателей к студентам. И мы, студенты, в свою очередь, любили их и до сих пор никого не забыли. Это Марина Сергеевна Бунина, Светлана Георгиевна Капралова, Татьяна Николаевна Кандаурова, Ольга Александровна Князевская, Ирина Артемьевна Кудрявцева. Они были молоды, талантливы, доброжелательны и вносили струю задора и свободомыслия в нашу студенческую жизнь. Однажды на первом курсе мы в первый раз сбежали с какой-то лекции и крадучись спускались по лестнице. Вдруг перед нами выросла огромная фигура Василенко. Сердце замерло. А он, загородив проход, грозно прогремел: «Не всякий вас, как я, поймет!» С какой радостью выбежали мы тогда из института, впервые ощутив настоящую свободу студенческой жизни, как мы тогда ее понимали.

Взрослые понимали свободу по-своему: именно наш институт открыл свои двери для лингвистов – бывших политзаключенных и эмигрантов. Так, на кафедре русского языка стал работать В. Н. Сидоров. Поведение наших преподавателей определенно и явно свидетельствовало о том, что мерилом человеческой ценности является не политическая активность и партийная принадлежность, а ум, совесть и талант. Это была другая сторона свободы, и за нее многие ученые дорого заплатили. «Талантливым людям не прощают их таланта» – не раз слышала я от Панова эту горькую фразу, которую к себе он, конечно, не относил, но беда коснулась и его: Панов-ученый был лишен работы в академическом институте в самый яркий и плодотворный период своей деятельности.

Но, к счастью, Панов-лектор был сохранен для московской общественности. Заведующая кафедрой русского языка МГУ К. В. Горшкова, проявив опасную по тем временам гражданскую смелость, из года в год приглашала Михаила Викторовича читать спецкурсы. Вот на них-то и повалила вся Москва. Самая большая аудитория филфака переполнялась за четверть часа до начала лекции. Сидят на подоконниках, на ступеньках, стоят около доски и преподавательского стола – войти в аудиторию невозможно. Но вот к аудитории подходит Панов. Толпа раздвигается ровно настолько, чтобы пропустить одного человека, и снова смыкается. Лекция начинается – и проходит на одном дыхании.