61

Это слишком неловко. Чаще всего, напротив, маскируют её намеренной грубоватостью. А

предложение поделиться – это уже что-то вроде признания. К такой чувствительности они не

готовы. Кажется, Серёга уже догадывается о возможном предложении, и ему тоже не по себе. Что

же делать? Решение приходит само. Скользнув в очередной раз, Роман мгновенно понимает, что

тут не надо противиться падению. Эх, жаль, жаль вас, грузди и груздочки! А там ведь есть с

десяток и таких, какими можно было бы сегодня похвастаться перед отцом. Да уж ладно. Завтра у

них в березняках напреют новые грибы. Зато с Серёгой они теперь наравных. Серёга

ухохатывается до того, что падает на колени и целый круг проползает по грязи вокруг Романа, с

показным наслаждением лежащего спиной на том, что только что было удивительными грибами и

замечательной папкиной закуской на зиму. (Но как, однако, удивительно непонятное удовольствие

от этого разрушения…) Целым, правда, остаётся ведро, и Роман, поднявшись, пинает его вроде

как с досады. Ведро летит вниз по глинистой дороге, вызвав новый приступ Серёгиного хохота.

Потом, освобожденные от страха падать, они пробуют катиться со склона в сапогах, как на

лыжах. Ровно скользить не выходит, потому что в глине кое-где попадаются шероховатые камешки,

зато падать – одно удовольствие! Теперь они уже валятся смело, увозюкиваясь в глине, и вода

течёт по одежде жёлтыми полосами. Вёдра они просто спинывают вниз, а, находя их застрявшими

в каком-нибудь ручье, посылают дальше – как только не теряют вовсе? В рюкзаки не заглядывают

и о них не говорят. Главное же, что никогда им не было так весело, как теперь. И, конечно же, Чок

никогда так не веселился вместе с ними.

Дождь притихает, когда они уже подходят к огородам первых домов. Но, кажется, воздух уже

настолько напичкан влагой, что дождит сам по себе. Лишь теперь они вытряхивают из своих

мешков скользкую груздёвую окрошку и споласкивают их в большой чистой луже… С чем ушли, с

тем и пришли…

Да уж, а ведь другого-то друга, пожалуй, нет и не будет. И в свой день рождения надо было всё-

таки идти именно к нему. И вообще пора с ним поговорить. С кем ещё, как не с Серёгой, от

которого веет чистотой, можно откровенно обсудить и осудить свою непутёвую жизнь?

Вот, кстати, и о чистоте. Ведь именно Серёгина двоюродная сестра из Читы, приезжавшая

когда-то в Пылёвку на каникулы, – первая любовь Романа, первое его потрясающее душевное

событие. Удивительно то, что странным предвестием его явилась та фарфоровая статуэтка на

комоде, которой Ромка постоянно любовался, как самой красивой, самой изящной вещицей в

доме. Иногда, засыпая на диване, он видел эту изумительную фигурку и грустно думал, что,

конечно же, на самом-то деле таких девочек не бывает. У настоящих девчонок не может быть такой

белой кожи и таких ярко-синих глаз. Наверное, художник, который расписывал статуэтку, просто не

нашёл другой краски. Да, собственно, что там было расписывать – коснулся глаз синей кисточкой,

и вся роспись. Или это была какая-то другая краска, более подходящая для глаз, только,

оказавшись на фарфоре, она стала сионей. Но в жизни таких глаз не бывает. Они такие просто не

возможны.

И вот в один совсем обычный летний день, Ромка приходит к Макаровым и вдруг находит эту

статуэтку совсем живой, одетой в сарафанчик с ромашками и запросто сидящей на веранде. На

неё падает полуденный свет из окна, и Ромка вытаращенными от изумления глазами видит

совершенно белую, фарфоровую кожу чудесной странной девочки. Листая книжку, его статуэтка

как ни в чём не бывало пьёт из белой кружки молоко, такое же белое, как она сама, на её верхней