вдруг обнаруживается, что на гражданке надо всё решать самому.

Расслабленно ткнувшись грудью в горячий песок, Роман испытывает новую волну

просветлённого осознания: а ведь он и в самом деле уже дома.

– Понятно, почему раньше водой крестили, – бормочет он, лёжа с закрытыми глазами.

– Почему? – спрашивает Боря, не поворачивая сонной головы, упавшей в другую сторону.

– А-а, – отмахивается Роман, ведь если это не понятно, то и не объяснишь.

Был бы тут Серёга Макаров, он бы спрашивать не стал.

Чаще всего, правда, и тут с выражением сонливой усталости, Боря рассказывает о том, как

вечерами он «кадрит» с Тонькой Серебрянниковой, одноклассницей Светы Овчинниковой.

27

– Что ещё за Тонька? – спрашивает Роман. – Я что-то путаю их всех.

– Её не спутаешь. Ну, её ещё Кармен зовут.

А вот Кармен вспоминается сразу. У Тони вьющиеся, кудрявые волосы и чуть цыганистая

внешность. Конечно музыкальную, а тем более литературную Кармен в Пылёвке знают не многие,

но очень уж похожа Тоня на даму с флакона духов «Кармен». Роман вспомнил, что, кажется, ещё

классе в пятом Тоня на школьном новогоднем бал-маскараде нарядилась цыганкой. Вот с того-то

бала-маскарада она, наверное, и началась как Кармен.

– Ну, а у тебя как? – ещё спустя несколько минут безразлично спрашивает Боря.

– Да никак, – снова отмахивается Роман.

– Чудной ты какой-то, – вздохнув, произносит бывший танкист, – кастрированный что ли?

«Сам ты кастрированный, – беззлобно думает Роман, – только на другой орган».

Ему и впрямь не надо никого. Пока что хватает и свечения Любы. Пытаясь здраво представить

своё ближайшее будущее, Роман думает, что было бы хорошо подольше сохранить это

спасительное излучение, потому что лишь оно способно ещё удерживать его у берега

целомудренности. Продержаться бы так до следующего чувства, не размениваясь и не

растрачиваясь. Ведь если разменяться, то искреннего счастья потом можно уже и не ждать. Может,

отвлечься на что-нибудь другое? Да вот хотя бы на подготовку к вступлению в партию:

кандидатский стаж скоро истекает. На службе эта перспектива казалась очень важной, а теперь

вроде как поблёкла.

А всё-таки как там, что у Витьки и Любы? Вышло что-нибудь или нет? Может быть, есть ещё

какая-то надежда? Роман пишет письмо на Витькин адрес и потом, сбросив конверт в ящик у

почты, удовлетворённо вздыхает – теперь, пока он подвешен в ожидании ответа, его

уравновешенному состоянию ничто не грозит.

Через неделю бездельничать уже не остаётся сил. Возвращаясь как-то с речки, Роман видит на

улице отца, ремонтирующего штакетник, и берётся помогать. А на другой день выходит на работу с

самого утра, надев армейскую панаму, привезённую не без затеи напоминать земляками о своей

«пустынной» службе.

Боря пробует отбывать дни отпуска на речке в одиночку, но это надоедает и ему. Он идёт в

контору совхоза и уже на другой день торжествующе и гордо подкатывает к Мерцаловым с их

штакетником на какой-то колымаге, намеренно обдав пылью и посигналив звуком, похожим на

овечье блеянье. Да уж, танков тут нет! Впрочем, Боря уже и сам не тот армейский танк, каким

казался в первые дни. Непонятно как, но на домашней сметанке да молочке он успел за эти недели

ещё более округлиться, так что похож он теперь на молодого, перспективного бегемотика. Да ещё

какие-то неожиданно рыжие, пушистые бакенбардики отпустил, видимо, надеясь замаскировать

ими щёки, да наоборот эти щёки ещё сильнее округлил.

Ответ из белого Витькиного города приходит через полторы недели. Увидев конверт со

штемпелем города Златоуста и адресом, написанным женским почерком, Роман тут же понимает,