неожиданности, или, напротив, как от космического ожидания. Пытаясь успокоить его, как ребёнка

или как сумасшедшую от радости собаку, Роман, бросившись к двери, растворяет её сразу для

всего: для солнца, радуги и счастья! Его Голубика тоже не может не улыбаться. Присев в прихожей,

Роман с мягким хрустом расстёгивает замки на её сапогах. Ни с кого он не смог бы снять обувь –

только с неё, со своей фарфоровой девочки. Уж не заблуждался ли он раньше относительно своей

натуры? Да никакой он не коллекционер, а уверенный, матёрый однолюб. Давно уже, пожалуй, со

времени Любы, не чувствовал он в своей душе такого крепкого, надёжного дубового дна.

Оказывается для него важно уже само присутствие Голубики, создающей какую-то особую

искристую атмосферу, в которой живётся взволнованно, будто на какой-то более высокой, более

чувствительной амплитуде.

В один холодный зимний день, выйдя за хлебом в ближайший магазин, Роман оглядывается на

два своих окна на самом высоком пятом этаже и вдруг на этом небольшом отдалении чувствует

своё состояние ещё острее. От мысли какая замечательная, необыкновенная женщина ждёт его

дома, сердце делается вдруг большим и горячим, пытающимся раздвинуть свои границы в груди.

Такое ощущение бывает лишь весной, но откуда этой весне взяться сейчас? Всюду холодно и

серо. А сердце всё равно горячее и зелёное.

Раньше, предполагая будущую семейную жизнь, Роман заранее изобретал приёмы для

обуздания своих вероятных левых поползновений. Чтобы не заводиться от вида каких-либо

посторонних красивых ножек или груди, он предполагал всякий раз останавливать себя спокойным,

отрезвляющим вопросом: ну и что? Что есть особенного в этой чужой женщине, что способно меня

удивить? Разве может она быть интересна лишь одной непохожестью с женой? Так ведь их,

непохожих, невероятно много – это всё количество женщин за вычетом жены. Вот и оставь их в

покое – сразу всех. Твоя жена в сравнении с ними – тоже другая. Это очень правильно, что ты

имеешь эту другую, но свою женщину. А твой друг или сосед, например, имеет свою. И на женщину

этого мужчины ты претендовать не должен, а он не должен претендовать на твою. И в этом

гармония.

Такие рассуждения казались ему очень умными и надёжными. А они, выходит, вовсе не нужны.

Оказывается, любовь способна так основательно перепахивать все взгляды и представления, что у

тебя, мучительно блаженствующего в оболочке настоящего чувства, никакие посторонние амбиции

не возникают вовсе.

Вечером, уже перед тем, как заснуть, они лежат, наблюдая на потолке блики от фар редких

машин. Роману уютно и хорошо. Окно во двор чуть приоткрыто – слышен летний тёмный шелест

деревьев. И как хочется сказать жене что-нибудь ласковое. Только говорить о чувствах у них не

принято. Это как раз один из пунктов, разработанной Голубикой теории семейной драматургии.

Хотя, чтобы женщине да не хотелось слышать ласкающие слова… Трудно в это поверить…

– А знаешь, – тихо произносит Роман, осторожно подступая издалека, – когда я впервые увидел

тебя в Пылёвке, ещё девочкой, ты меня потрясла. Особенно синими глазами и белой кожей. На

твоё плечо в тот момент падал солнечный свет, но он словно огибал тебя, не оставляя никаких

следов, никакого загара. Ты в это время пила молоко, и мне показалось, что ты вся такая и есть –

молочная или фарфоровая, как статуэтка. Говорят, что Афродита вышла из морской пены, а ты

будто вышла из молока.

– Ну прям сплошная поэзия, – с еле заметной, снисходительной улыбкой отвечает Голубика. – А

ты что, уже тогда, в детстве, слышал про Афродиту?

– Нет, конечно. Это уж я потом додумал, когда вспоминал о тебе. А вспоминалась ты часто.