Три дня назад мы с Людмилой, привезли Соню домой, к отцу.

Там, на Дальнем Востоке, Соня попала в очень нехорошую историю. Мне, с помощью своего друга и ещё одного хорошего человека, удалось вывести Соню из- под ареста и, пока не пронюхали гебисты, комдив приказал мне и Людмиле спрятать Соню в Москве.

С Дальнего Востока мы вылетели попутным военным бортом, не зарегистрировав её ни в одном журнале. Летчики были свои, дивизионные, – не проболтаются. Посторонних не привлекали – лишние глаза и уши никому не нужны.

Пару дней мы прожили у генерала, приходя в себя после всего пережитого, не сводя глаз с Сони, чтобы она не натворила с собой чего – нибудь.

Вечерами генерал подолгу беседовал с нами – с Людмилой об отце и о Соне, со мной – кто я, откуда, кто мои родители, как и почему попал на службу в армию. Подробно расспрашивал о службе, нравится ли, как прижился в эскадрилье, есть ли друзья, как устроился в быту, о планах на будущее. О том, как я познакомился с Соней, о наших взаимоотношениях; деликатно и осторожно интересовался не собирались ли мы связать с ней свои судьбы.

Его интересовало, как она могла попасть в плохую компанию. Я не мог рассказать всё, что знал о Соне. Генерал её очень любил – он чувствовал, что я чего-то не договариваю, но доложить ему всю правду о поведении дочери, я не мог – это могло стать для него страшнейшим ударом.

Боевой лётчик, имевший на своём счету более сорока сбитых фашистских самолётов, по домашнему спокойно, без намёка на генеральское и возрастное превосходство, разговаривал со мной, как с сыном. Александр Иванович – так звали приёмного отца Сони – мне тоже понравился…

Чувствовалось, что он благодарен за спасение Сони.

Обратно я собирался возвращаться самолетом, обычным пассажирским рейсом, чтобы сэкономить время и заехать домой, хотя знал о приказе своего комдива возвращаться только поездом, и Александр Иванович тоже настойчиво «советовал» не прибегать к услугам Аэрофлота.

Я прекрасно понимал чем это вызвано. Во-первых, в железнодорожных кассах не требовали удостоверения личности и доказать моё пребывание в Москве будет невозможно. Во- вторых, наше состояние требовало хотя бы недельного отдыха. По этой же причине генерал категорически был против моего посещения родительского дома. Однако, официально, я был в отпуске, и такой маршрут, казалось, не должен был вызвать каких-либо подозрений. Тем не менее, мне не советовали заезжать домой…

Я, действительно, очень давно не был дома; ещё с училища не видел родителей, семью сестры. Поезд этот я выбрал не случайно – он проходил через мой родной город П…уральск, делал минутную остановку. Дальше, уже из Свердловска, я мог лететь самолетом …

Первые десять – пятнадцать минут поезд идет по окраинам Москвы. За окном поезда мелькают московские улицы с, качающимися под порывами ветра, деревьями, с голыми, как хлысты, ветвями… Такую же мерзкую погоду, с такой же тоской… Меня не покидало чувство, что я уже переживал нечто подобное. Но что и где? Забыть такое невозможно – это остаётся в голове на всю жизнь. Где? И когда?…

Поезд набрал ход, постукивая колесами на стыках рельсов и раскачиваясь на стрелках. Проводница уже давно разнесла постельное белье; в попутчики нам пока никого не нашлось. Чтобы дать Людмиле переодеться, вышел в тамбур. За окном по-прежнему проносились мимо придорожные голые кусты и деревья, подсвеченные редко мелькавшими в окне вагона фонарями. В полутемном тамбуре, с дымящейся сигаретой, чтобы отвлечь себя от тяжёлых мыслей, отчаянно пытался вспомнить застрявшую в сознании мрачно – тоскливую картину…