Каким бы заурядным ни был этот отрывок, в некотором отношении он замечателен: во-первых, вместо того, чтобы обсуждать сюжет или историю, она анализирует характер Варни; во-вторых, ничего не зная о мире в силу своей юности и уединения, она так привыкла слышать о том, что «человеческой природе» нельзя доверять, что принимает слова о совершенном злодействе и изворотливости без удивления.

Все формальности и жеманство, содержащиеся в ее письмах к Э., исчезли по мере того, как укреплялась их дружба и они побывали друг у друга в гостях, так что мелкие детали, касающиеся людей и места, приобрели для них интерес и значение. Летом 1833 года она приглашает свою подругу в гости. «Тетя думала, что будет лучше (говорит она) отложить приезд примерно до середины лета, так как зима и даже весна чрезвычайно холодные и унылые времена года в наших горных краях».

Первое впечатление, произведенное на гостью сестрами ее школьной подруги, касалось Эмили: это была высокая длиннорукая девочка, в большей степени оформившаяся, чем ее старшая сестра, и чрезвычайно замкнутая. Я делаю различие между застенчивостью и замкнутостью, так как мне представляется, что застенчивость могла бы понравиться, если бы сумела сделать некоторые усилия, в то время как сдержанности все равно, нравится она или нет. Энн, как и ее старшая сестра, была застенчивой, а Эмили замкнутой.

Бренуэлл был довольно симпатичным мальчиком с «рыжеватыми» волосами, если использовать определение мисс Бронте для обозначения более противного цвета. Все были очень умны, оригинальны и совсем не похожи на других людей или родственников, которых Э. когда-либо видела. Но в целом это был радостный визит для всех. В письме к Э. сразу после ее возвращения домой Шарлотта пишет: «Если бы я рассказала тебе о впечатлении, которое ты произвела на всех здесь, ты бы заподозрила меня в лести. Папа и тетя без устали ставят тебя мне в пример во всем, что касается поведения. Эмили и Энн говорят, что им «никогда никто не нравился так, как ты». А Тэбби, которую ты совершенно очаровала, говорит уйму всякой чепухи о Вас, моя леди, и я не стану это повторять. Уже так темно, что, несмотря на мой редкий дар видеть в темноте, который мне приписывали юные леди в Роу-Хед, я не могу больше строчить».

Для всякого посетителя пасторского дома заручиться добрым словом Тэбби значило немало. У нее была йоркширская проницательность, и нравился ей далеко не каждый.

При строительстве Хауорта не учитывались никакие санитарные соображения: большое старое кладбище расположено над домами, и страшно даже подумать, до какой степени были загрязнены источники, снабжающие находящуюся внизу водокачку. Но эта зима 1833–34 годов выдалась особенно сырой и дождливой, и в деревне было как никогда много смертей. Для пасторского семейства это был мрачный сезон: болота стали вязкими и препятствовали привычным прогулкам, люди умирали, и часто раздавался траурный звон, наполняя тяжелый воздух своим скорбным гулом, а когда он умолкал, раздавалось «тук-тук-тук» из соседнего сарайчика, где каменщик вытесывал надгробные памятники. Во многих людях, живущих фактически на кладбище – а ведь пасторский дом был окружен им с трех сторон – и постоянно имеющих перед глазами и на слуху напоминания о похоронных обрядах, как будто они составляют часть обыденной жизни, близость смерти вызывает равнодушную реакцию. Но с Шарлоттой Бронте было иначе. Одна из ее подруг пишет: «Я видела, как она побледнела и почувствовала слабость, когда кто-то в церкви Хартсхед случайно заметил, что мы ходим по могилам».