– Дышит, как живой.

Я тоже подошел и припал ухом к теплому сену, сразу же уловив легкое шуршание. Каждый стебелек искал в стогу себе место, на котором ему лежать до первого снега, когда начнут вывозить сено…

По возвращении домой, пока я ходил на пруд искупаться, пока ужинал, на другом конце деревни у дома «кинщика» уже крутили фильм.

– Там ли она? – гадал я, торопливо шагая вечерней улицей, и верно, совсем не заметил бы её, если б не маленькая собачонка, выскочившая на дорогу от их дома. Она залилась отчаянным лаем, то приседая на передние лапы, то подпрыгивая передо мной.

– Чара! Прекрати! – послышался знакомый голос.

Она стояла на нижней ступеньке крыльца и смотрела, улыбаясь, как я отбивался от наседающей прыткой собачонки. Наши взгляды встретились. Я даже растерялся от неожиданности и не знал, что сказать. Она стояла в светлом платье, в белых туфельках. Волосы падали на плечи, длинные ресницы взметнулись вверх и не прикрывали больших красивых глаз.

– Здравствуй!

– Здравствуй!

– Ваша Чара бросается на всех прохожих? – спросил я.

– Нет, она у нас умница. Наверное, меня защищает.

– От меня?

– А от кого же? – засмеялась она и позвала к себе собачку, – Чара, иди ко мне. Хорошая моя. Умница. Не кусай его. Во всяком случае пока, а потом видно будет.

– Пойдем смотреть фильм, – предложил я.

– Фильм? – переспросила она. – Но мы уже опоздали.

– Все равно.

– Тогда подожди меня. Я скажусь бабушке.

Она вернулась через несколько минут, распространяя вокруг легкий аромат духов. Мне хотелось взять её за руку, почувствовать тепло её ладони, и так идти вдоль нашей деревни. Пусть все смотрят, но взять за руку я не посмел, шел рядом, и сердце моё взволнованно билось. Стук его был таким сильным, что казалось, она тоже слышит этот стук, понимает его, хотя и молчит. Что ж, пусть слышит. Мне даже очень хотелось, чтоб она слышала, как бьется мое сердце. Как хорошо было идти рядом с ней и думать о том, что трудно уже представить этот летний вечер без неё.

Мы пришли лишь к середине фильма, вместе с другими зрителями досмотрели его и после долго сидели на крылечке дома её бабушки.

С тех пор мы стали встречаться каждый вечер. Сидели на крылечке или уходили за околицу деревни к старым липам, устраивались там на нагретых солнцем камнях около полуразрушенной часовни и тихо разговаривали, а если и молчали, то наше молчание не было нам в тягость. Она живо интересовалась всем, что касалось моей родины и, видя этот неподдельный интерес, душа моя наполнялась благодарной теплотой к этой городской девушке. До сих пор помню её рассказы о северном море, о далеком городе, который становился для меня дорогим и близким, потому что в нём жила она.

Потом я провожал её домой, мы расставались на крыльце бабушкиного дома, и когда я оставался один, то почти всегда думал о том, как я мог до сих пор жить без неё.

Это были прекрасные вечера в нашей жизни, проведенные вместе под небом моей родины. С годами душа не растеряла их нежное тепло. До сих пор они светят мне издалека, как недоступные небесные звезды. Думать о них всегда бывает светло и грустно.

Между тем июль подходил к концу. Невесомый пух одуванчиков уже прибивало ветром к августу.

Мы должны были скоро расстаться. Я собирался ехать в областной город сдавать вступительные экзамены в институт. В последний вечер перед разлукой обоим верилось, что этим летом мы ещё обязательно встретимся: она хотела остаться в деревне у бабушки до конца августа.

Прислонившись спиной к стволам старых лип, мы стояли напротив друг друга, обоим было грустно.

– Какие старые липы, – тихо проговорила она. – Сколько же им лет?