Какими мы были? Верили в лучшее. И в то же время жизнь раскалывалась на множество мелких осколков, а наше дело было все собирать и подбирать. Каждая мелочь давалась с боем. Каждый кусок колбасы, литр молока, шмат масла давались с большим трудом. Все надо было, отстоять, выгрызть. Дома все должно было быть как у людей. Только кто их видел, этих людей. Одежду искали по комиссионкам. Что-то было в этом непристойное, с чужого плеча побирались. Хотя помню было платье, сшитое в ателье. Что мне сейчас мешает одеваться круто и стильно? Ничего не хочу. Выбираю все самое дешевое, одноразовое. Честно говоря, просто не нравится – ничего! А что б еще за это деньги платить? Ну вы блин даете…

Хочется увидеть реальный рассвет. Не из-за серой раздолбанной пятиэтажки бомжатника, а из-за моря… или леса… или реки. Надо бы дойти утром до пешеходного моста через Волхов. Или Кубань.

Еще мне хочется очутиться на Сахалине. Пройти по дороге на «Горный воздух», была такая турбаза, да вроде и сейчас есть. Я обожала мчаться по тропинкам. Что мне больше всего нравилось? Тишина и то, что никого нет. Оказывается, я уже тогда любила уединение. И рвать напрямки: есть дорога, нет дороги. Вот где бы мне пригодилась способность взлетать прямо с места!

Жизнь тонет в сиреневом тумане. Мы уходим в рассвет каждый день. Земля ложится под ноги. Дождь барабанит который день, медленно выколачивая остатки жизни. Хочется только спать… спать… спать…. Там во сне все такое яркое и загадочное – бесконечные дороги, поезда, гостиницы, моря, горы, реки и никогда не знаешь, что же там появится за следующим поворотом. А еще во сне есть дом, куда так хочется возвращаться. Уютная, чуток потрепанная терраса и огромный стол, за которым можно поместить команду футболистов… нет лучше бейсболистов, Хотя, что я знаю про бейсбол. Лишь то, что его любят в Америке.

Я всегда мечтала о путешествиях. В детстве, посмотрев «Три толстяка», представляла как буду колесить по Европе в фургончике, летая над сценой как Суок – героиня Лины Бракните. Но в то время от городка Свободный Амурской области, окутанного сиреневым туманом багульника, где тогда зависли мои родители, скитаясь из одной геологической партии в другую, до Европы было как до Луны. Единственные европейцы – польская семья, жившая в соседнем домике. Тогда я не понимала, откуда в дальневосточных степях, поросших багульником, поселились поляки. И только намного позже, уже во взрослой жизни, узнала, что вокруг городска с гордым названием Свободный находилось огромное количество лагерей для… «врагов народа», «изменников Родины». И соседи поляки попали сюда не по своей воле. Их привезли в теплушках, из которых надо было выходя вставать сразу на колени. И на коленях ползти к вокзалу. Встать можно было только, чтобы сразу загрузиться в машину. Так заставляли делать всегда, при любой погоде, в любое время года. Впрочем, я тогда и не знала ни о чем таком. Советский Союз был лучшей страной на свете. Все люди братья, жизнь прекрасна и удивительна. Я так считала, и очень искренне.

Польские соседи учили меня польским песенкам, сооружали из моих косичек что-то ультрамодное, и все время говорили о том, как они поедут в Польшу, с таким мечтательным придыханием. Я не завидовала, а тоже мечтала вместе.

Над моим топчаном висела огромная карта Советского Союза, когда я просыпалась, то видела первым делом наш Дальний Восток, ленточку Амура, «селедочный» Сахалин, нанизанные жемчугом Курилы, россыпь Японских островов. Чтобы посмотреть где Польша, надо было встать на шатающийся топчан, моего роста как раз хватало только прочитать знакомые по соседским разговорам названия – Варшава, Краков, Катовице. Варшаву я увидела, совсем недавно, и впечатления были далеки от тех детских ожиданий. Но это потом. А пока я накручивала круги по сиреневой степи. Багульник, когда цветет, такой нежный. И еще ирисы – я больше нигде не видела их в диком виде и таком количестве. Варшаву же я пройду намного позже.