После победы случалось, что многие демобилизованные с войны солдаты шли пешком от села к селу домой. Один из таких солдат попросился к нам в дом, чтобы испечь несколько своих картофелин, и я с большим любопытством наблюдал за ним, замечая, что он был очень голоден, так как не стал дожидаться полной готовности картошки и начал её есть полуиспечённую. Мой дед извинился, что не может предложить ему хлеба. На всю жизнь мне запомнились тогда слова солдата: «Ничего, ничего, скоро станет так много хлеба, что будет ешь – не хочу». Дед ещё долго иронизировал над его словами, приговаривая, что в России ещё не было такого времени, чтобы имелось хлеба «ешь – не хочу». Но, слава богу, вещие слова этого оптимиста-солдата после поднятия целины исполнились, и людям в деревне не приходилось больше есть лепёшки из горькой сурепки, а в городах занимать в хлебных магазинах очереди с двух часов ночи, как нам с сестрой в Караганде в 1954 -1955 годах за покупкой двух булок серого хлеба.

Особенно голодно становилось к весне, когда заканчивались продуктовые зимние запасы. Первым спасением являлся весенний сбор колосков на прошлогодних посевах пшеницы. При первых проталинах дети и женщины, как муравьи, разбегались по полю, зачастую для этого выжженному, и подбирали каждый колосок, потерянный при осенней уборке. Ещё приходилось весной специально перекапывать огороды, чтобы выискать оставшуюся в земле мёрзлую картошку, пюре из которой можно было проглотить только через силу. Потом здорово выручали дикорастущие лук, щавель, чеснок, дудки лесного борщевика. В пищу нередко шли листья лебеды и крапивы. Настоящим деликатесом были жареные на сковородке печерицы (шампиньоны обыкновенные), найденные на перегнойных почвах по пустырям.

Где-то в конце 40-годов колхоз выдавал на трудодни семена сорнополевой сурепки, полученных после очистки зерна, из которых выпекались абсолютно чёрные и сильно горькие лепёшки.

Известно, как тяжело было выполнять натуральные сельхозналоги, возложенные на семьи колхозников по многочисленным статьям. Мне неоднократно приходилось относить домашнее молоко в счёт налога на колхозную молоканку, которая находилась в начале Пермятской улицы. На всю жизнь запомнил случай, когда агент министерства заготовок Константин Спирин за недоимку по налогам конфисковал моего любимого коня. Плача горючими слезами, я бежал через всю Комаровку, умоляя этого жестокого человека, не забирать нашу рабочую лошадь.

В войну и несколько позже наш комаровский колхоз, называемый «им. Комминтерна», держался в основном на женщинах, а летом, в период школьных каникул, ещё и на учениках, в том числе малолетних с 11-12-летнего возраста. Буквально на следующий день после окончания занятий в школе, рано утром, в доме появлялся бригадир полеводческой бригады и требовал от школьника немедленно отправляться на колхозную работу. Так было и со мной в 11 лет, когда бригадир полеводческой бригады №3 Д…, который вначале меня отлупил черенком кнута по спине за то, что я, увидев издали его коня с ходком, спрятался по наказу сестры в бурьяне, где он нашёл меня и увёз в бригаду для безвыездной работы погонщиком на рабочих быках. По субботам нам не разрешали, хотя бы вечером, съездить домой в баню. Но!…Иногда бригадир потихоньку позволял ночью мальчишкам группой верхом на конях съездить в село и наворовать у людей в огородах овощей, в первую очередь, огурцов, луку, моркови и других.

Была и положительная сторона жизни в колхозной бригаде, это, хотя и совсем скромное, но постоянное трёхразовое питание по сравнению с домашним супом из лебеды. Запомнилась бригадная каша с непросеянной мукой из овса, которая с болью проходила в желудок и очень болезненно выходила из детского организма. Жили мы в бригаде в передвижных самодельных деревянных вагонах, вернее сказать, спали в них только ночью вместе со взрослыми парнями и девушками на двухъярусных нарах. Кто постарше – наверху, а мы, пацаны, снизу.