Выплывшее из тумана подсознания в обозначении руководителей слово «индюк» так зримо начало характеризовать вспоминающиеся лица союзных и местных руководителей, что Сугробин рассмеялся своим видениям. «Наконец-то я понял, почему у нас всё так, – мысленно проговорил Сугробин сам себе. – Народом правят ИНДЮКИ. И у меня для них теперь будет это единственное название, обозначающее все стороны их деятельности». Разговорившись сам с собой и совершенно довольный пришедшим из космоса обозначением правителей, Сугробин не обратил внимания на подъехавшие автобусы, и не слышал команды на посадку.

– Леня! А ты что не садишься? Команда была, – услышал он голос и увидал Суматохина. – Емельяныч велел тебя найти и передать, что одежду пришлёт завтра. Сейчас ничего не удалось сделать, но завтра будет всё у тебя обязательно.

– А зачем она мне завтра, если я вечером домой вернусь. Болтуны вы все, как и большие индюки, – сказал Леонид, находясь под влиянием собственных размышлений. Ему очень понравилась выдумка об индюках, и он громко и сочно повторил, – индюки.

– Какие ещё индюки, Лёня. В автобус садиться надо.

– Индюки, Вася, люди, которые готовы раздетого и разутого подчинённого бросить в огонь, чтобы он тушил его, защищая их перья. Я поехал, но радостей оттого, что меня индюк Рустайлин снарядил в таком виде, никому не предвидится. И будете у меня моральными должниками. Самое большее, это я буду сидеть у костра, и помогать пожару. Всё же думать надо человечьими мозгами, а не индюшиными.

– Ну, раз так получилось, что мне завтра в командировку. А то б тебя не искали.

– Молчи, Васильевич. Молчи, раз со мной не едешь. Это «не так получилось». Это «так получилось» запрограммировано. И передай Емельянычу, что теперь все начальники снизу доверху будут называться у меня индюками за такие решения. Оригинально, не правда ли? Жаль, что это мне только сейчас боги прислали, а то бы в стихотворение вставил, которое недавно написал. Давай, я тебе четыре строчки из моего нового стихотворения прочитаю:

– Потом, Лёня, потом. Смотри, сколько людей слушает!

– Боишься?

– Опасаюсь, дорогой. У меня уже дети растут.

Утром в понедельник Рустайлин позвонил Жаркову.

– Вчера я обманным путём, фактически голого, отправил Сугробина пожар тушить.

– Совершенно не одобряю. И без него бы обошлись, – сказал Жарков, выслушав Рустайлина. – Теперь посылай гонца с одеждой. По карте до Воротынца две сотни, да за Волгой ещё…

– Может, ты поможешь и обменяешь его.

– Человека я найду, а машину тебе искать.

– Ладно, сейчас подумаю.

– Никто ничего не придумал. «Болтать, не мешки ворочать», – сказал собравшимся руководителям по приезде Леонид.

Руководящая толпа всё ещё толпилась у автобусов.

– Ого! – ещё раз сказал Леонид после того, как автобусы стронулись с места без руководителей, дружно оставшихся в числе провожающих.

«Эх, начальнички вы! Эх, начальнички. Соль и гордость родимой земли!»26 – проговорил вслух Сугробин строчки из популярной песни полупьяной интеллигенции в домашних пирушках, когда автобусы стронулись, а начальники остались. Автобусы двинулись в неизвестное на юг по Казанскому шоссе. Неизвестное ждало мобилизованный народ где-то за Воротынцем27 на другом берегу Волги. Горели реликтовые сосновые леса в междуречье, между левым берегом Волги и правым берегом впадающей в Волгу Ветлуги. А Кстово не горел, и гореть в нём, кроме самого нефтезавода, было нечему. Лесов вокруг не было, одни кустарники. Наврал нетрезвому Сугробину Емельяныч и сбил его с панталыки. И Леонид сидел, пригорюнившись, на заднем сиденье тряского ПАЗика и грустил, понимая, что каждая минута делает его возвращение несбыточным.