». Долгие разговоры бабушки с моей сестрой Риммой, которая жила у нее в доме, учась в педучилище, заканчивались поиском всё той же социальной справедливости. «Будет в мире страшное время, когда люди ожесточатся и превратятся в зверей, их породит жажда денег, богатства, они начнут поедать друг друга. Но придет красный конь, и жизнь станет другой». Идея «красного коня» в разном ее проявлении, как у бабушки Наташи – в религиозной, мифологической форме, и как у ее сына Егора, командира в Красной Армии, – в революционно активной, жертвенной во имя счастья рабочих и крестьян, всегда жила в нашей семье, среди родных и близких. Моя любимая сестра Римма, посвящая меня в ткань семейных отношений, однажды сказала: «Вова, знай, в нашей семье белых никогда не было, мы все – красные»…

В словах сестры не прозвучало ни грамма преувеличения, одна правда, ничего кроме правды. Я пишу эти строки не о себе, а о сестре, о них, давно и недавно ушедших из жизни, красных русских крестьянах, рабочих, учителях – носителях бессмертной идеи социальной правды и социальной справедливости. Они, мертвые, взывают ко мне, еще живому, – не предать, не оболгать, не струсить. Я обязан вспомнить еще одно красное имя – Кузьмы Николаевича Волосникова – родного брата Натальи Николаевны Майоровой. Кузьма Николаевич, а для меня дед Кузьма, – машинист паровоза, коммунист с дореволюционного времени. Я думаю, этим фактом сказано всё о нем самом, о его сестре и детях. Примечательно, в противовес бабушке, он – открытый безбожник, с презрением относившийся к попам, по его словам, наживавшимся на народном горе, бесстыдно обманывавшим малограмотных людей. Но между братом—атеистом и глубоко верующей сестрой были теплые, даже нежные отношения. Я неоднократно бывал у деда Кузьмы в Берёзовке, это часть районного города Исилькул, в противоположном направлении от дома бабушки Наташи. Кузьма Николаевич любил поговорить со мной, любопытным мальчишкой, а я с ним, много знающим и мудрым. Однажды пришлось наблюдать, как в его доме перестилали пол, убирали прогнившие половицы, а новые, еще не крашеные сосновые доски, укладывали рядом, вплотную. «Дед, – обратился я к нему, – а твой пол рассохнется». «Почему это?» – изумился он наглости подростка. «А потому, что доски еще не высохли, между ними появятся щели, будешь перестилать» – самоуверенно держался я. Дед на минуту задумался и приостановил укладку. Позже от мамы я узнаю, что он всё-таки принял мое крестьянско-подростковое наблюдение. «Клавдя, а у тебя растет умный сын» – словно вдогонку дед поблагодарил и меня, и мою мать. Так мог поступить только умный, великодушный человек, способный дарить людям тепло и радость.

Потом, уже будучи зрелым, я многое узнаю о сыновьях и дочерях деда Кузьмы, а с двумя – тетей Шурой и тетей Тамарой – познакомлюсь лично. Тетка Шура, узнав, что я закончил школу и получил аттестат зрелости, принесла мне костюм сына Виктора, моего двоюродного брата, тоже машиниста паровоза. «Одевай, неужели пойдешь на выпускной вечер в своей потертой вельветке, пора ухаживать за девчонками», – полушутя, полусерьезно объяснила тетя Шура Волосникова. Сломив мое сопротивление, она буквально напялила явно большой для меня костюм, ловко подогнув в поясе штаны, рукава пиджака и, хлопнув по спине, отправила в школу получать вожделенный аттестат. Где ты теперь, моя дорогая тетя, в каких райских кущах пребывает твоя благородная душа, говорю я, атеист, и хотя бы этими запоздалыми строчками кланяюсь тебе и всему роду Волосниковых, главе Кузьме Николаевичу и его сыновьям, стоявшим на страже Советской власти. Один из них, к тяжелому сожалению, теперь не могу восстановить его имя, был чекистом, трагически погиб. Его репрессировали и пытали на допросах в Омской тюрьме. Каким-то чудом ему удалось передать записку домой. «