Дед Антонио знакомит Леонардо и с еще одним понятием, совершенно чуждым миру матери: письменностью. Купец, потомок нотариусов, он прекрасно знает, насколько важно все записывать, и лично обучает мальчика азам: ведь того, что не запишешь, и не существует. Оказывается, бумага служит не только для того, чтобы, скомкав, играть с ней, как с мячиком, или бросать в очаг и смотреть, как она горит. Впервые в жизни перед Леонардо предстает нечто, называемое «книгой», – предмет, состоящий из согнутых пополам листов бумаги, вложенных друг в друга и сшитых или «связанных» между собой. Возможно, первой «книгой», которую старик показал внуку, чтобы научить его ценить искусство письма, чтобы усадить читать вслух и выводить, буква за буквой, собственное имя, Лионардо, как раз и был тот самый нотариальный протокол сера Пьеро ди сер Гвидо, где Антонио записал несколько строк на память о его рождении.

Именно с этого документа и других дедовых бумаг (какого-нибудь давнишнего, еще испанских времен, делового письма, реестра счетов или, скажем, портулана – морской навигационной карты, а то и свитка на арабском или иврите), а может, даже настоящей книги для чтения, путаного и разнородного сборника стихов, рассказов и молитв, переписанного самим Антонио типичным почерком его социального класса, меркантеской[39]; с бумаг и книг священника, крестившего мальчика, а в 1448 году получившего наказ пистойской курии: «Поручить приходскому отцу Пьеро Паньеке переплетать книги»[40]; с приходских книг с записями о крещении маленький Леонардо открывает для себя волшебство чтения и письма, голоса и слова, которые, воплощаясь в каплях темных чернил, наносимых пером на бумагу, становятся знаком и буквой. Именно в этот момент он начинает сознавать силу и важность пера и бумаги, социальную и культурную дистанцию, разделяющую тех, кто этой властью обладает (его дед, отец, священник), и тех, кому она недоступна (его мать Катерина). Именно в этот момент пытается писать сам: поначалу следует за дедом, подражая почерку и приемам Антонио, но вскоре изобретает собственный способ (то есть, будучи левшой, мысленно переворачивает изображение, записывая буквы справа налево).

Вот же странная манера: писать задом наперед, будто на иврите или арабском! Чтобы прочесть этот почерк, без зеркала не обойтись. Кое-кто уже поглядывает подозрительно: не зря ведь говорят, что левая – рука самого дьявола.

Ничего подобного. Для левши, к тому же не скорректированного самоучки, такой способ видится вполне естественным. Личной, неповторимой формой самовыражения, которой суждено сопровождать Леонардо на протяжении всей его жизни.

Впрочем, задолго до того, как начать писать, мальчик осознает, что у него есть выразительный инструмент, куда более непосредственный и эффективный, нежели устное или письменное слово.

Привыкнув часто оставаться в одиночестве и развлекать себя самостоятельно, будь то в городском доме, в огороде или в Кампо-Дзеппи, куда он убегает повидать Катерину, Леонардо развивает в себе необычайную наблюдательность, из которой, в сочетании с богатым воображением, проистекает и способность к творчеству. Вероятно, он рисует всем, что попадет под руку, углем, обломком ракушечника или мелом, и везде, где только получится: не на драгоценной бумаге, конечно, чтобы не сердить деда, а на доске, гладком камне, оштукатуренной стене, мокрое пятно на которой напоминает контур фантастических гор или далеких облаков.

Воображение и страсть к рисованию он перенимает у матери, ведь именно это искусство помогало ей, говорящей мало и не слишком хорошо, находить общий язык с окружающими. Еще в детстве Катерина научилась воспроизводить на ткани облик растений и животных, вручную обрабатывать кожу, как это делают все народы Кавказских гор; а уже в Венеции, будучи юной рабыней, создавала в златоткацкой мастерской поразительные парчовые орнаменты.