Катерина откинулась на спинку стула, скрестила руки и вызывающе посмотрела на Генри. Парень же в очередной раз отметил себе ее детский каприз, заключенный не столько в масштабных и недостижимых мечтаниях, но в причудливых формах бунтарства, проявляемых словом и жестом Рудковски. Остальные, казалось, и не почувствовали, как звуковая волна сотрясла сейчас комнатный воздух.

– Пойду-ка я перекурю, – бросая на тарелку кость с уже пятой куриной ножки, поставил всех перед фактом мистер Рудковски. А затем, обратившись к парню, добавил: – Куришь?

– Нет. Но я составлю компанию. Хочу вывести Найду на свежий воздух.

Джозеф кивнул, поднялся из-за стола, задев его животом так, что шампанское в бокалах покинуло свои берега, и вместе с гостем направился к выходу.

Несмотря на дату, красовавшуюся на календаре, время, на которое указывали старые часы в прихожей, и температуру, равнявшуюся градусам трем, стоять на пороге было так же приятно, как окунуться в реке в полуденную жару. Мужчины молчали и, глядя на немногочисленные огни Энгебурга, думали каждый о своем: Генри размышлял о сюрпризах, караулящих его в пришедшем году, и помехах, заключенных в непривычных ему условиях новой жизни; Рудковски беспокоился за скудное количество сигарет, по неосторожности оставленных им на утро.

Они не обмолвились даже словом, а когда парень объявил об уходе, отец Катерины не стал его отговаривать или пытать о причинах. Мысли о неучтивости Джозефа не терзали.

Рудковски пожал руку Генри, бросил бессмысленное «с Новым годом!», потушил окурок и вернулся в дом. Генри же постоял на пороге еще с минуту, терзаясь о невысказанной благодарности Элеоноре, но не в силах объяснить свою неспособность вернуться в семью, с ее спорами о мирских заурядицах и юмором разрешенными конфликтами, медленно побрел домой.

Утром десятого января Катерину поднял настойчивый телефонный звонок. Любительница пробудиться по своей воле и в то время, которое она сама сочтет нужным, девушка приходила в бешенство при любых попытках внешнего мира диктовать ей правила. Не приложив усилий к тому, чтобы подготовиться к разговору и настроить голос на доброжелательную волну, Катерина с раздражением схватила трубку и бросила грубое: «Да».

– Катерина, я устроилась на работу! – звучал на другом конце голос Карлы. Радостный, словно девушка обрела не рабочее место, но банковский чек на миллион.

– Рада за тебя, – саркастично выдала Катерина. Недовольство, вызванное прерыванием ее сна и приправленное незначительностью причины, продолжало стремительно нарастать.

– Рада за тебя?! – опешила Карла и упрекнула подругу в бездействии: – Могла бы хоть успехов мне пожелать!

– А ты могла бы воззвать к своей памяти и найти в ней тот факт, что я ненавижу грабителей моего сна! – выпалила Катерина и тотчас почувствовала укор совести: почему ей правда не взять и порадоваться за подругу? – Ладно, прости, я действительно за тебя рада. Поздравляю!

– Даже не поинтересуешься, где теперь будешь пить чай по скидке? – все не унималась Карла.

– И где же теперь счастливице Катерине отведать халявного чаю? – язвительно передразнила Рудковски.

– Ты не поверишь! В «La clé»! – только и ждала, чтобы с гордостью выкрикнуть Карла. Так довольна она была своим новым – и первым – местом работы, что забыла: место она получила не по заслугам, но через связь ее матери с одним из сотрудников.

Ответом Карле стала лишь мертвая тишина, и она, вконец устав от холодного безучастия подруги, потеряла терпение:

– Знаешь что, Катерина? – тоном, обвиняющим девушку во всех прегрешениях мира, выпалила Армут. – Хоть бы раз ты подумала, что существуют еще остальные восемь миллиардов, с их радостями и печалями, взлетами и падениями. Они не меньше тебя, нашей королевы, нуждаются в опоре и поддержке, – голос Карлы начинал срываться на плач. – Друзья познаются в беде? Что ж, тот, кто это сказал, явно не утрудил себя мыслью о том, как этот же «друг» поведет себя при твоих достижениях. Пусть даже таких мелочных – прием на работу! – закончила девушка, со злостью швырнув телефон.