У дверей булочной змеёй вилась длинная очередь голодных людей, переминающихся на морозе с ноги на ногу.

– Расходитесь, граждане. Хлеба не будет! – оправдываясь, кричал булочник Семён, надеясь на всеобщее сочувствие и понимание.

– Не будет?! Мироед! – в ответ народ угрожающе зашевелился, и пекарь с испугом спрятался за дверь.

Тимофей знал, что спастись Семёну не удастся, что толпа, загудев, ворвётся в магазин в поисках хлеба и в голодной ярости примется крушить прилавки и бить зеркальные стёкла витрин.

– Доброго здоровьица, господин доктор, – прошелестел за спиной тихий женский голос. Подняв голову, Тимофей натолкнулся взглядом на смущённое лицо Моти, соседской прислуги.

– Господин доктор, вы уж меня извините за плохую новость… – на этих словах сердце Тимофея ухнуло куда-то вниз и остановилось. – В вашу квартиру новых жильцов вселили.

«И только-то! Слава тебе, Господи, все домашние живы!» – Тимофей с облегчением почувствовал, что сердце вернулось на место, и нетерпеливо спросил:

– Каких жильцов?

– Мужика и бабу. Видать, из городской бедноты. За версту ясно, что прощелыги: рожи перекошены, одежонка с чужого плеча. Одно слово – мазурики. У меня на них нюх, как у собаки, – округлив глаза, доложила Мотя и выразительно всхлипнула. – В нашу квартиру тоже товарищей вселили. В комнату барина. Извозчика с женой и одну козу. Мы её в гардеробную определили. Козу-то.

– То есть как – козу? Какую козу? – не понял Тимофей.

– Обыкновенную козу. С рогами. Говорят, удойная. Они её, козу, к вешалке привязали. Блеет – жуть. Видать, ей гардеробная не нравится… Или вешалка.

– Мне бы вешалка тоже не понравилась, – пробормотал Тимофей, прибавляя шаг. «Надо посмотреть, что случилось дома: может быть, родители нуждаются в помощи?»

В этот день двор большого доходного дома на Измайловском проспекте напоминал вавилонское столпотворение. С первого взгляда понять, что здесь происходит, не было никакой возможности: истошно ревели дети, кричали женщины, ругались мужики, из распахнутых окон летели вещи. Это напомнило Тимофею пожар в доме купца Пызина, на который он в детстве бегал поглазеть. Только на пожаре люди, затаив дыхание, ждали законной помощи от царской пожарной службы, а здесь творилось одобряемое новой властью беззаконие.

Переступив через лежащий на боку пуфик, обитый розовым шёлком, Тимофей остановился посреди двора и прислушался.

– Тимофей Николаевич! Подойдите ко мне! – пожилая вдова акцизного чиновника, укутанная в пушистый оренбургский платок, подавала ему знаки приблизиться.

Он подошёл.

– Добрый день, Вероника Ароновна.

– Да уж какой добрый, господин Петров-Мокеев, – обречённо махнув рукой, дама утёрла слёзы, и Тимофей обратил внимание на её потухшие глаза с покрасневшими от слёз белками. – Хочу вас предупредить, увидите в своей квартире посторонних, не смейте возмущаться. Генерал Мишин не пожелал пускать в свою квартиру оборванцев, и комиссар его застрелил.

Сообщение Вероники Ароновны звучало невероятно. Генералу Мишину недавно исполнилось семьдесят лет, и все знакомые почитали его за безобидного чудака, любившего к месту и не к месту вспоминать Русско-турецкую кампанию.

– Застрелили генерала?

– Именно так, голубчик! – энергично закивала головой соседка. – Вы уж там поаккуратнее с жилтоварищами. Потерпите. Наверняка это безобразие скоро закончится. Государь вернёт себе власть, и всё наладится. Вот увидите.

Она уткнула лицо в лисью муфту и зарыдала.

Перепрыгивая высокую лестницу через три ступени, Тимофей бросился домой, чуть не натолкнувшись на широко распахнутую дверь своей квартиры, подпёртую аккуратно сколоченным ящиком с надписью «Лучшие итальянские макароны».