Но вот кони дружно берут короткий, но крутой подъём, мелькает купа курчавых вётел – и снова мимо бегут хлебные поля, над которыми невидимые жаворонки без конца повторяют своё радостное «тпрю-пи, тпрю-пи».

Солнце жарит всё сильнее. Плавает коршун в вышине. Тарантас укачивает. Хочется спать, глаза понемногу начинают слипаться; бесконечные поля кружатся, убегая куда-то слева направо.

Отяжелевшие, отвыкшие от езды кони покрываются потом и уже начинают ронять на дорогу клочья белой пены. Часа два пополудни, самое пекло. Агафон посматривает на солнце и в первом же большом селе просит разрешения покормить лошадей, останавливаясь в тени старых церковных клёнов.

Вася спрыгивает с высоких козел, разминает затёкшие ноги. Сон отлетает. Они на широкой деревенской площади, покрытой гусиной травой. Посредине площади стоит белая каменная церковь с островерхой, не по церкви, колокольней. Над церковью бешено носятся бесхвостые стрижи.

– Ну-ка, барчук, помогай, – говорит Агафон, начиная распрягать лошадей.

Вася охотно берётся ему помогать, пытаясь развозжать пристяжную, которой правил, но она жадно тянется к горькой гусиной траве, вырываясь из его рук.

Через несколько минут четверик, мирно пофыркивая и помахивая хвостами, стоит вдоль церковной ограды, вкусно похрустывая сеном, откуда-то принесённым Агафоном, а нянька уже хлопочет у раскрытых коробков с провизией на ковре, разостланном в тени деревьев.

Вася торопливо ест, стоя на коленях.

– Да ты сядь, – уговаривает его Ниловна, – Куда ты спешишь?

Но как же ему не спешить, если недалеко от церкви, на перекрёстке, останавливается телега с холщёвой будкой, запряжённая худой белой лошадью. Мужик, приехавший в телеге, не спеша распрягает лошадь, спутав её, пускает пастись на обочину дороги, а сам садится есть, предварительно снявши шапку и перекрестившись.

Вокруг него начинают крутиться деревенские мальчишки, которые затем разбегаются во все стороны с громкими криками:

– Кошатник приехал! Кошатник!

Вскоре к телеге кошатника потянулись бабы, девки, ребятишки. Они несли шкурки – собачьи, заячьи, кошачьи, всякое тряпьё, живых кошек – чёрных, белых, серых и пёстрых.

Кошки, чувствуя неладное, зло урчали, царапались, вырывались или жалобно мяукали, испуганно глядя вокруг.

А кошатник уже раскрыл короб со своим товаром – с медными крестиками, ленточками, напёрстками, иголками – и выставил на соблазн деревенской детворы мешок с паточными жомками в цветных бумажках.

За кошку давалось по одной-две ленты, в зависимости от величины животного и добротности его шкурки. Расплатившись за купленную кошку, мужик тут же убивал её и принимался за другую.

– Что он делает! Что он делает! – в ужасе шептал Вася.

Ему хотелось бежать отсюда, и в то же время он не мог двинуться с места. Он впервые видел, как быстро и просто пресекается жизнь живого существа. Тут впервые совершалась перед ним во всей своей страшной обнажённости тайна смерти.

– Что он делает! Что он делает! – повторял он, дрожа всем телом.

Среди других в толпе баб и детей стояла девчонка лет десяти с нарядной бело-жёлто-чёрной кошечкой на руках. Кошечка, очевидно привыкшая к девочке, была совершенно спокойна. Она положила передние лапки на плечи девочке и, как бы обняв её, тёрлась головкой о её лицо.

Эту кошечку Васе стало особенно жалко. Он подошёл к девочке, протянул ей на ладони увесистые три копейки с орлом во всю монету и сказал:

– Продай мне кошку и купи на эти деньги жомок.

Девочка взглянула на монету и быстро схватила её, залившись румянцем от волнения и радости:

– Бери!

Должно быть, и ей было жалко свою кошечку. Она охотно передала её в руки Васе и, протискавшись сквозь толпу к кошатнику, протянула ему полученную монету.