И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.

Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш.

Тихий такой алкаш – одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора – два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа.

Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому.

Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять – оно бы может было бы лучше.

Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.

Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань и немного немецкого. Все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»!

На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо.

Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной. Три года жизни забрал жлобский развод. При разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки, в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память.

Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу.

К сорока годам Эля вернулась в свою страну, мало чем теперь отличавшуюся от благословенной Германии, так что ей не пришлось ничего в себе воспитывать, ничего ломать, а только перевести в молодую капстрану свои германские активы и продолжать накатанный годами бизнес.

В конце года приехал сизый от шнапса и загара Вернер. Он звал Элю обратно, но приехал не за ней, а за остатком своих барышей от общего бизнеса. Эля смотрела на этого чужого ей человека и со стыдом и ужасом вспоминала их дыхательно – пихательную гимнастику в зеркальной спальне.

И опять, как и раньше захотелось просто любви. А где любовь, там всенепременно должно пахнуть Лялькой. Эля с трепетом набрала почти забытый номер. В трубке прозвучало волшебное: «Алё! Я вас слушаю!» Горло сдавил ностальгический глупый сентиментальный спазм.