Я хорошо помню одну из серий. Она называлась «Пауза – это здорово». Там Волчунья по ошибке съедает ядовитую ягоду, с трудом добредает до своего домика и ложится в кровать. Друзья приходят, чтобы с ней посидеть. Они все очень грустные, потому что Волчунья себя плохо чувствует. Потом Рыбёш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут ее к озеру и кладут прямо в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей – и ее больше не видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши. И только Мартыш не хочет хлопать в ладоши. Он бегает вокруг озера и кричит: «Где ты, Волчунья?» Друзья объясняют ему, что Волчунья временно прекратила существовать. Тогда Мартыш плачет, ярко-синие слезы летят во все стороны. Друзья переглядываются и встают в хоровод. Они кружатся, кружатся, пока не сливаются в большой яркий шар. Это Живуш. Он объясняет Мартышу, что плакать в таких случаях плохо. Некрасиво и глупо. Что смерти ведь нет. Что есть только пауза. Он обещает, что Волчунья вернется и что она будет счастлива. Она будет здорова, как будто и не было ядовитой зеленой ягоды… В итоге друзья возвращаются в домик Волчуньи, где их ждет сюрприз. Живая Волчунья – только совсем еще крошечная, и не голубая, а розовая… Они все обнимаются и сливаются в большой яркий шар… Пауза – это здорово. В тот момент я поверил.

Возможно, если бы мне позволили быть частью их хоровода, частью их шара, я бы верил в это и дальше. Но я не был их частью, я наблюдал извне. И когда Ханна ушла на свой последний Фестиваль Помощи Природе, ушла и не вернулась, я повел себя плохо. Некрасиво и глупо. Когда я понял, что больше не увижу ее, я превратился в свихнувшегося Мартыша, я плакал и подвывал, я отказывался от пищи, я обнимал ее черное платье и кусался, когда кто-то пытался отнять его у меня… Я затыкал уши, когда мне говорили, что это всего лишь пауза, что Мия-31 живет всегда, что повода для слез нет… Я не хотел слушать. Я был противоестественно безутешен. Я выдал патологическую реакцию.

Парадоксальное горе. Так это называется.

Сначала он мне понравился. Эф, человек в маске. Он не смотрел на меня со смесью брезгливости и удивления, как другие. Я просто не видел, как именно он смотрел. И его голос – неизвестно, как он на самом деле звучал. Мне было слышно лишь ровное автоматическое жужжание, без фальши, без интонаций вообще.

Я подумал – вот бы мне тоже спрятаться под такой маской.

Он сел рядом со мной и сказал:

– Я знаю, тебе не нравится слушать, что смерти нет, что Ханна не умерла, потому что ее инкод вечен, что через девять месяцев она возродится в каком-нибудь малыше, что в вечном перерождении заключена тайна Живущего…

Он сказал:

– Я вовсе не собираюсь тебе это все повторять.

Он сказал:

– Давай-ка поговорим как взрослые люди. Только для этого тебе следует успокоиться и перестать размазывать сопли.

И я перестал. Впервые с тех пор, как мне сказали, что она не придет, я умылся и причесался. И приготовился слушать. Я думал, он скажет мне, что надеяться не на что. Что я прав, что не стоило им меня утешать, что ее и на самом деле не стало… Я хотел, чтобы он забрал у меня надежду. Надежду, которую они все-таки заронили во мне, которой они каждый день пытали меня. Надежду на ее возвращение. С другим лицом. В другом теле. Я думал, он скажет: жизнь продолжается без нее. Я готов был это принять.

Но он сказал мне другое. Он сказал:

– У тебя ДКВИ. Сожалею.

– Нет, – сказал я. – Изоп. У меня вообще нет инкода.

Он растянул зеркальные губы в улыбке:

– Изоп… А ты мне нравишься, парень. Не боишься. – Уголки рта медленно оползли. – Если хочешь, я могу зачитать тебе выписку из твоей медицинской карты.