Так что, скорее всего, не был мой отец шустрым и пронырливым, и ему, домашнему московскому пареньку, очень тяжело давалось начало военной службы в суровом Забайкальском краю.

Еще мама рассказывала, что когда отец отслужил год, его должны были отправить в отпуск, но этого не произошло из-за попойки, во время которой мой папа и еще несколько старослужащих так издевались над ни в чем не повинными молодыми солдатами, что на шум прибежал дежурный офицер, и вместо отпуска папа поехал на гауптвахту. Истории про папины амурные похождения тоже вызывают большое сомнение, они очень расходятся с тем, что другие авторы писали о нравах в Вооруженных силах того времени. Возможно, папа сочинял этот текст уже в тридцатых-сороковых годах, отчасти позабыв, или специально не желая вспоминать, как все было на самом деле в его время. А утки, кстати говоря, из-за своих перепончатых лапок вообще спят только на ровной поверхности и ни на каких жердочках спать не могут, так что и этот эпизод – скорее всего папина фантазия.

Аэропорт и кое-что о жизни

1993 год, Россия, Москва. На грязном тротуаре, кое-где расцвеченном брошенными обертками, окурками и плевками, возле скромного международного сектора старенького аэропорта, долговязый юноша с выгибающимися назад коленками бодренько отмечал пассажиров в каком-то списке.

Вездесущее весеннее солнышко совершенно одинаково светило и на не вполне опрятных торговцев шашлыками, и на ленивых милиционеров, и на самих пассажиров с глазами, вытаращенными от ужаса при одной мысли, что они могут куда-нибудь не успеть и что-нибудь не услышать. Пассажиров, готовых от этого самого ужаса вцепиться в горло любому прохожему, подвернувшемуся под их горячую, потную и оттянутую сумками руку. А прохожий и сам такой же пассажир, с которым в более спокойной обстановке можно мило поболтать или даже подружиться, ходить потом друг к другу в гости и, смеясь, взахлеб вспоминать за рюмочкой, какой кошмар был в этом ужасном московском аэропорту, куда занесла их нелегкая. Как хорошо, сидя на уютной дачной веранде, делиться с внимательным, тонко чувствующим собеседником своими воспоминаниями и размышлениями о жизни, об этой Москве треклятущей, где никому до людей нет дела, где вообще непонятно куда бежать, за что платить, и хоть бы одна сволочь чем-нибудь помогла растерявшимся приезжим! Нет, там свою помощь не предложит никто, и не дождешься ты там обычного человеческого участия, даже если сам к прохожим обратишься за помощью. Вообще могут не ответить, а просто так, мимо пройти! Как будто нет тебя, ты – пустое место, не достойное внимания! Известное дело, москвичи – люди бессердечные и по-хамски воспитанные. Это каждый знает в России-матушке. Ничего не поделаешь – столичные штучки! Врезать бы такому наотмашь, да связываться неохота.

Дружелюбное совместное чаепитие, остается фантазией, а на самом деле те самые хорошие люди носятся с остекленевшими глазами, потея или замерзая, стоят в очередях, ненавидят друг друга и скрежещут зубами, злобно плюясь, желают каждому встречному всяческих страданий и несчастий. Сами того не подозревая, они распространяют вокруг себя атмосферу страха, тревоги и подавленности, которая неизбежно проявляется у любого случайно в ней оказавшегося в виде беспричинной, поднимающейся откуда-то изнутри злости.

Если внимательно присмотреться, в аэропорту тоже есть настоящая, живая жизнь. Иногда, в паузах между эстрадными песнями, там можно услышать даже птичье щебетание. Живут, оказывается птички среди этого Содома и Гоморры! Зачем они вообще здесь щебечут, если человек даже голоса своего не может услышать – приходится кричать друг другу на ухо или жестами объясняться, а они поют, как ни в чем не бывало! Щебечут, сидя на уцелевших тополях и ясенях, на больших зеленых деревьях, которые всем без разбору дают тенек и прохладу. И нет дела этим возвышающимся над аэропортовской площадью великанам, что наперсточники, например, сегодня хорошо поработали, время уже к обеду – пора бы им и водочки вмазать… А у кого-то сумка пропала, кто-то на самолет опоздал, а вон там молодая семья распадается, не выдержав окружающего кошмара, а вон пацан трехлетний орет, перекрикивая всю площадь, пока мать тащит его за руку от ларьков с яркими иностранными игрушками, потом оборачивается, наклоняется к своему мальчику и кричит на него, дико выпучив глаза, с лицом, искаженным живой, настоящей ненавистью к собственному родному сыну – ее радости и кровиночке.