Мы сейчас рассмотрим, что может дать социолингвистике классическая социология. Макс Вебер (1864—1920) не занимался языком, потому что он занимался хозяйством в широком смысле, язык у него все время как бы проваливался в хозяйство, обеспечивая и некоторые его устойчивые, и некоторые переменные формы. Например, протестантская мораль, выраженная в языке, начинала определять хозяйственную ответственность и рабочего и капиталиста, просто потому что протестантизм понял «исповедание» (конфессию) и проповедь как «профессию». Мартин Лютер сблизил в одном слове Beruf «призвание» и «профессию», и тем самым создал канон профессионализма, ответственности перед работой, перед ее завершением, которая может быть в виде завершенного продукта обменена на какие-то другие продукты. Так и появился рынок, в котором профессиональная деятельность служит обмену. Открытие Вебера состоит в том, что товарно-денежный обмен вовсе не есть социально самоочевидная практика, но что он формируется языком, определенным употреблением слов, которое пересиливает не один, а даже несколько социальных институтов.

В капиталистическое время, пишет Вебер, и природа музыки изменилась: если раньше музыка сопровождала какое-то состояние, например, молитвенный настрой или праздничный танец, сама ничего не сообщая, но поддерживая искусность и гармоничность происходящего, то музыка нового времени повествовательна и картинна, мы можем рассказать, что происходит в «Лунной сонате» Бетховена – потому что капитализм как рациональность заставил искусство музыки произвести рассказ, картину и прочее, что как бы легитимирует музыку в качестве искусства, в качестве того, что для чего-то нужно или вообще имеет какую-то целесообразность хотя бы репрезентативную, тогда как сама капиталистическая рациональность ничего не репрезентирует, а постоянно пользуется репрезентациями так же, как пользуется рекламой, вывесками или законами. В таком случае историю музыки можно изучать эмпирически, связывая появление новых средств выразительности, новых всё более выразительных приемов с дальнейшей экспансией капитализма. Тем самым в музыке осталась внешняя форма, а внутренней формой стало какое-то авангардное движение, вектор пересозидания мира и его смыслов, который и прорвался в авангарде.

Брат Макса Вебера Альфред Вебер (1868—1958), выдающийся социолог, историк культуры и политик, говорил о другом, что социологию языка и вообще социологию культуры надо подчинить социологии истории. Социология истории для него – единственная наука, позволяющая найти равновесие между уникальным, каким является любое оцениваемое в таком качестве произведение искусства, и типичным, то есть той почвой стандартизированных социальных отношений, которая сделала возможной этот взрыв уникального. Его позиция восходит к Риккерту и другим неокантианцам, разделившим типичное как телесный опыт, как стандартное переживание, и уникальное как мир ценностей, мир принятия значимых решений и в конце концов формирования самостоятельности личности. Альфред Вебер, вероятно, следующий после Буркхардта, кто прославляет Ренессанс как серию таких взрывов уникального творчества, которая и сделала возможной современную цивилизацию. Именно у него идеи Буркхардта выливаются под влиянием Риккерта в последовательную концепцию «титанов Возрождения», которые показывают предельные возможности человеческой деятельности, как можно созидать, как можно творить добро и зло. Тогда обновление латинского языка в эпоху Возрождения и есть постоянный прорыв внутренней формы во внешнюю, превращение авангардного вектора в политический, что и создает одновременно национальный язык и публичную политику.