– И все-таки, – начала она, – неужели, Глеб Иванович, моя повесть так бездарна, что не на чем глаз остановить?

Мне показалось, что Успенский даже обрадовался, что нашлась тема для разговора, хотя глаза его выражали смешанные чувства: от «ну, да слава богу, прервала затянувшееся молчание» до «черт бы тебя побрал с твоей повестью…»

– А я вам, Варвара Васильевна, и не говорил, что вы бездарны, – пыхнул он папиросой. – Это вы сейчас под наливочку придумали. Писать, то есть держать перо в руках вы умеете. Более того, – он еще раз пыхнул папиросой, – я сказал, что талант у вас, бесспорно, есть. Многое у вас написано отлично.

Девицы, уловив начало какой-то интрижки, вытаращив глазенки, в которых, наконец, проскочил проблеск мысли, передвигали их от писательницы на Глеба, потом с него вновь на зардевшиеся щечки смущенного автора. «Сосед» же, воспользовавшись случаем, крякнул и достал клетчатую утирку.

– Я говорю о другом, – продолжил Успенский. – Почему, например, у вас только один человек живет, а другие совсем не живут?.. Надо, чтобы все жили… И что это у вас за девушка, которая все хотела, как бы лучше, а выходило все хуже?.. Лет через десять таких девушек вообще не будет.

Эта мысль заинтересовала и девиц, и «соседа», который тоже поднял глаза на Успенского.

– И еще, – не ответив на молчаливый вопрос «соседа», начал Глеб. – Почему этот Крамской, – мы с вами знаем, конечно, кто он, почему это он все пьет, а работа у него не выходит по-настоящему?

Писательница было открыла рот, но Глеб Иванович жестом руки остановил ее.

– Разве вы не знаете, отчего у нас нельзя работать по-настоящему?.. Все это надо показать. Чтобы все поняли как следует: какая работа, отчего не выходит… И вообще мой совет – вы это подождите печатать. Все это у вас затронуто так, слегка. А это надо поглубже… Надо, чтобы это ножом прямо в сердце! Вот как надо писать…

При последних словах девицы заметно побледнели, видимо, представив, как это ножом в сердце, а «сосед» вновь воспользовался клетчатым платком. Писательница же еще раз подпрыгнула на стуле, готовясь к полемике… Но в сенях что-то упало, потом зашуршало, и на пороге предстал новый гость. Высокого роста, худощавый, в длинном черном сюртуке, босиком, с завернутыми выше колен брюками и с лучезарной улыбкой во весь рот.

По всему было видно, что здесь он не впервой. Даже «сосед» заулыбался, увидев знакомое лицо, и девицы заметно оживились. Но Глеб опешил.

– Я к вам с Керести, Глеб Иванович. Фарватер прокладывал, – доложил новый гость.

– Но как же можно в таком виде, Семен Семенович, и перед Александрой Васильевной? – посуровел Успенский. – Сейчас же ступайте вымойте и спрячьте свои грязные ноги…

Александра Васильевна выскочила с тазиком в сени, и вскоре Семен Семенович предстал перед нами в пристойном виде, но с неизменной улыбкой на толстогубом лице.

Опять начались тосты. «Сосед» едва успевал утираться. Девицы, одна из которых – полногрудая блондинка с неизменно изумленным взглядом – перешла с наливки на водочку, ощутили в себе необходимость высказаться. Блондинка встала, оправив прилипший к стулу подол платья, и попросила слова:

– Дорогой Глеб Иванович! – Глеб тоже был вынужден встать и взять в руки рюмку. – Мы с вами встретились впервые, но эта встреча останется в нашей памяти навсегда. Вы – человек неповторимой души (Успенский закрутил бороду), доброго сердца и неподражаемого творчества. За вас, Глеб Иванович! За то, чтобы не скудела ваша любовь к людям!

И совсем не по-девичьи опрокинула рюмку. Глеб, глядя на это, почему-то улыбнулся.

Следом попросила слова и «мышка», как я ее про себя назвал, серенькая, с маленькими глазками и будто бы только сегодня проклюнувшимся бюстиком.