Тучи мух преследуют нашу клячу, которая поминутно отмахивается и судорожно бьет задней ногой.

– Экая пропасть! – отмахивается от мух извозчик.

– А отчего это? Не знаешь ли? – интересуется у него Успенский.

– Мух-то?

– Конечно, – отвечает Глеб на вопрос.

– Да от лесу, надо быть.

– Как от лесу?

– Знамо от яво. В лесу-то какой гадины не бывает! Теперича, вишь ты, вот на дубу; дуб-то есть…

– Ну? – пытается понять Глеб логику размышлений извозчика.

– Ну, дуб это, осина тоже… сосна… А то орешник, девки по орехи ходят.

– Ну, так что же? – уже с недоумением и раздражением спрашивает Глеб.

– Стало быть, всякое произволение в ём… в лесу-то.

– Так мухи-то отчего же? – уже злится Успенский, выбрасывая докуренную папиросу.

– А господь их знает… – невозмутимо отвечает извозчик, сплевывая попавшую в рот муху.

Наступает молчание, во время которого Глеб Иванович раскуривает новую папиросу.

Колеса застучали по камню – выехали на шоссе. Из-за леса выглянула церковь. Извозчик, переложив вожжи в левую руку, молится.

Чем ближе к Всесвятскому, тем больше признаков, что праздник начался до обедни. Чуть в стороне от дороги под жарким с утра солнцем в самых живописных позах спят уже нагулявшиеся.

– О, поле, поле, кто тебя усеял пьяными телами? – улыбаясь в усы, перефразирует пушкинские строки Успенский.

К обедне мы успели и, кажется, даже не испортили ее, потому что никто на нас не обратил внимания.

Перед церковью я, по обычаю, троекратно крещусь. Глеб молча стоит, дожидаясь, когда я закончу обряд. Тщательно вытер ноги о тряпку, положенную перед ступенями. Входим в церковь. Она полна народу. В ней прохладно. И Глебу, я вижу, это доставляет удовольствие. Служба уже идет. Мы встаем в толпу прихожан. Глеб стоит спокойно, стараясь вглядеться в отдаленное лицо священника. О чем он думает, мне, конечно, неизвестно. О чем говорит священник, мне мало понятно. Но, когда все молятся, молюсь и я.

После службы неспешно выходим на солнечный простор. Глеб, выйдя за пределы церковного двора, тут же закуривает.

Народ «гуляет», «как и раньше», замечает Глеб, на небольшой низменной лужайке между церковью и лесом. Возле палаток с пряниками толпятся ребятишки. По обеим сторонам узенькой пыльной дорожки, ведущей к мостику через ручей, расположены распивочные с самыми заманчивыми вывесками. На одной стоит мужик, почему-то в синих шароварах, как запорожский казак, и с пенным бокалом, чуть ли не во весь его рост. Внизу надпись, наверное, для тех, кто сомневается в содержимом бокала: «Господа! Это пиво!» На других вывески еще короче: «Раздолье», «Доброго здоровья!» или еще проще – «До свидания». Свидание не заставляет себя долго ждать: распивочные пользуются у мужиков и баб не меньшим спросом, чем пряничная у детворы. Шум и гам, поцелуи и объятия под громкие тосты все усиливаются. Раздолье да и только!

Со стороны шоссе два мужика ведут угрюмого, в отличие от его поводырей, ученого медведя, который при приближении к веселящейся толпе заученно становится на задние лапы. Теперь кажется, что идут уже три мужика, только один – лохматый – не по-праздничному тверез. Со всех сторон к этой экзотической компании сбегается люд в ожидании потехи. Вскоре из середины круга, образовавшегося около медведя, доносится барабанный стук и долетает не по-хозяйски заискивающий голос поводыря:

– А ну-ка, Миша, покажи господам-боярам, как бабы угощают мужиков.

За спинами жаждущих зрелищ нам не видно, что выделывает Миша, но, знать, он не без актерских способностей, потому что толпа дружно хохочет и одобрительно покрикивает:

– Ну, ловок, пострел, расшиби его мамашу!