– Значит, ты теперь будешь ее удочерять?

– Чего?! – непобедимая Дашка, ты словно вселилась в меня. – С какого переляху? Зачем еще?..

– Мне так показалось. Я не утверждаю, мне просто так показалось. В общем, если все же захочешь удочерять, учти – надо с маленькой в детскую поликлинику сходить, пройти полный осмотр…

Мама не сразу увидела мои восьмиугольные глаза. А как увидела, сказала тихо и просто:

– Нет, от тебя проку не будет, я сама по врачам пойду.

И есть теперь мое бытование – неравномерный пунктир: тут – вижу себя, тут – вижу ее, такую элементарную и бесконечно сложную, как атом.

Моя замечательная мама, будто веник с моторчиком, – по врачам, по магазинам, по аптекам, и, гляжу, уже сетует, что к молочной кухне не приписывают. Конечно, кто ж туда припишет перекати-поле без роду, племени и документа! Этой кухни на проштампованных детей-то не хватает, мамаши на ее пороге зубами грызутся за место… знаем, писали злобную публицистику. Девочки полмесяца отроду как бы нет на свете. Она – фантом. Фантом плачет ночами, будто осознает все свои проблемы, а мама его укачивает. Я тем временем курю на лестнице (спать под крик несуществующего существа довольно проблематично) и голову ломаю. А один раз, накачавшись дымом, как клещ кровью, с надутой головой вернулась в квартиру и взяла малышку на руки. Вот прикол – она уснула быстрей, чем у опытной мамы! С того момента мне почему-то стало думаться так: у меня есть ребенок!

Мы ее прозвали Кнопкой.

А штрихи моей биографии, не связанные с Кнопкой, все то, что раньше было важным, теперь кажется мишурой. Хотя от этой мишуры многое зависит…

Оскомину набившая диспозиция: я в кабинете главного редактора докладываю обстановку.

Дядя Степа цедит сквозь сигарету:

– Это твои проблемы. С тебя мелодрама и заметка о переменах в горсовете, – и утыкается в гранки моржиными усами. Аудиенция окончена.

– Отлично, – говорю его почтенным сединам с высоты каблуков, – тогда я в мелодраме про себя и напишу. Мне ребенка подкинули – вы представляете, какой сюжет!

В нашем до боли родном, до изжоги прокуренном кабинете Игорь Елкин слушает меня издевательски внимательно, как клиента с психопатологией, а потом начинает глумиться на плоскую тему: а может, это все-таки твой ребенок? Я посылаю его в пень, а вместе с ним – весь наш мужской коллектив, неделикатный и жизнерадостный.

В контексте статьи о службе опеки и попечительства меня оплескивает озарением: там же работает одна душевная баба, которая все знает, всех видела, ничего и никого не боится, даже журналистов!

Кинув недописанную публицистику, я – в линолеумно-фанерный коридор службы опеки и попечительства, а там очередь. Вообще-то я хорошо воспитана, но не сегодня. Красную книжку наперевес – и ходу сквозь шеренгу потенциальных усыновителей:

– Граждане, не волнуйтесь, пропустите, без паники, без возражений…– тук-тук-тук под табличку «Инспекторы». – Нина Семеновна, можно к вам?

У Нины Семеновны очки вместе с глазами лезут на лоб, и в каждой линзе – встрепанная я.

– Инна!..

– Нина Семеновна, вы мне очень нужны.

– Пойдем выйдем!

На улице – теплынь, благоухание, зеленое марево. Свернули за угол. Я закурила.

– Рассказывай!

И я захлебнулась прямой речью, и где-то на середине тирады обнаружила себя плачущей. Началась нервная икота и спазмы в горле, перевитом дымом. Потому что начала, дура, с конца: как мама открыла дверь и увидела ее в коробочке. Синевато-бордовую, мокрую, страшненькую. Бедная Нина Семеновна восемь раз вынуждена была поинтересоваться, что к чему. Я провыла эмоциональную часть и перешла к фактографической. Представьте себе фабулу романа эпохи сентиментализма, где непонятая в любви героиня рожает ребенка от легкомысленного соблазнителя, упорхнувшего вдаль по жизни, и, томимая противоречивыми чувствами, оставляет плод несчастной любви сопернице, которую чает счастливой, – а я все это выдавала всерьез. Закончив сетованием – мол, в лубочном средневековье с формальностями было проще, типа, поклянешься на распятье, что не предашь это дитя, и оно твое с потрохами, а мне вот как поступить, чтобы наверняка?..