– Ур-ра! – продолжал дурачиться Петька и звонко чмокнул в щёку одну девушку и сразу следом – влюблённую в него Наташу, которая только что горячо доказывала, что будет летать, и она тут же порозовела. – Встречаем старших товарищей, передовиков производства, нашим старшим товарищам – троекратное ура, ура!

И они кричали и хлопали, но у Татки внезапно стало холодно и тоскливо внутри, потому что ни папа, ни дядя Олег не улыбались.

Но дело даже не в этом, просто они так шли рядом, даже в узкую калитку как будто плечом к плечу вошли. И лица у них были какие-то одинаковые, и глаза, и руки, и шаг – какой-то маршевый как будто. Остановились.

Все ещё не видели того, что успела увидеть Ната. Галдели, смеялись и наперебой выкрикивали «здравствуйте!», махали руками.

Отец поднял руку, а Татке стало совсем не по себе, такое было у него лицо. Такое, что это лицо было даже страшнее, чем тогда, когда он стоял около умершей мамы.

Он повёл шеей, дёрнул ворот рубахи, обвёл всю их развесёлую компанию взглядом, и тогда сменилось резко выражение его лица. И Татка мгновенно вспомнила. Как ветер повредил дерево в саду. Это было какое-то большое и красивое дерево, и его все любили, и Татка всё пыталась вспомнить, что же это было за дерево? Папа любил его особенно. И как бы Муся не говорила, что это дерево совершенно бесполезно, папа его защищал. Когда ветром его повредило, рубить было уже необходимо, потому что опасно держать его в саду. Оно может завалиться на дом. Или на близнецов. И папа смотрел на дерево и вокруг так же, как теперь. Стоял, примеряясь к топору и пиле, смотрел – не хотел рубить.

– Война, – взмахнул топором и вонзил в ствол, который даже не дёрнулся сначала. – Война, – с силой повторил отец.

И только тогда дерево звонко ойкнуло, и где-то вслед – охнуло глухим эхом. И не сразу Ната поняла, что это не дерево. Это кто-то из девчат.

И все, кто только что был за столом в саду, и к чьим лицам Тата уже присмотрелась, привыкла, вдруг стали странно далёкими. Она скользила, скользила по ним, выхватывая каждого по отдельности.

Татьяна – распахнутые глаза, дрогнувшая нижняя губа, которую тут же прикусили зубы, и тонкие пальцы у горла.

Петька – вдруг ставший таким молодым, как мальчишка, совсем-совсем мальчишка, и у него топорщились глупо волосы: просто пшеничная прядь, которую он перед тем теребил, запуская пятерню в волосы, встала дыбом.

Элла – застывшая, как мраморная статуя, и только ноздри породистого носа трепещут, и губы становятся жёсткими, а пальцы вдруг пробегают по вороту, как будто наигрывают мелодию на пианино.

Постаревшее, отяжелевшее лицо Муси, с каменным взглядом, направленным в неправдоподобно расслабленные расставленные руки на столе.

Скромная Наташа-«лётчица», тихая, как всегда, но с резко заострившимися чертами: стали тонкими губы, нос.

Виктор! Где Виктор? Кажется, Татка сказала это вслух, потому что тут же крепкая рука обхватила её плечо, и стало тепло, и он выдохнул в затылок и в щёку:

– Тихо, тихо, – и другой рукой сжал её ладонь.

Это длилось меньше секунды. Тишина, застывшие медленные лица и разом, как бывает во время грозы, когда мертвенную тишину разбивают шквал, ливень, молнии, все заговорили вместе, нервно, перебивая друг друга.

– Мальчики, ну что же вы? Надо ехать домой, домой! – в чьём-то голосе отчётливо звенели слёзы.

– А пакт?

– Когда?

– Где?

Папа и дядя Олег спокойно, как будто ничего не случались, уверенно отвечали на вопросы.

Тата слышала только обрывки: Молотов, без объявления, пересекли, бомбили…

До войны Муся больше всего любила патефоны и радио. Она была малограмотна, так и не освоила письмо и беглое чтение, и всё, чему могла научиться, черпала из граммофонных пластинок и радио. Буквы запомнила разве только ради того, чтобы прочитать афишу. Но давались они ей с огромным трудом. Зато считала Муся так, что, пожалуй, никакой школьник или студент посчитать не смогли бы. А сколько раз Тата злилась когда-то на Мусю! Ведь так просто – читать и писать!