– Ты говорила, что могла бы позвонить отцу. А чем он может помочь? – спросил Антон после недолгой паузы.

– Может быть, ты забыл, но мой отец имеет связи с высокопоставленными чиновниками из первого эшелона власти. Он, наверное, мог бы кого-то о чем-то попросить за Сашу.

– Как мило, – усмехнулся Антон. – Машунь, вспомни, в какое время мы живем. Любой, оказывающий содействие лицу, подозреваемому в совершении преступления против государственной безопасности, сам в нем виноват. Ты сейчас уже совершаешь преступление: ставишь под сомнение обоснованность действий тех людей, которые призваны охранять наш покой и сон, чему они отдаются без остатка, со всей преданностью и даже некоторым фанатизмом во имя всеобщего блага.

– Ты что, боишься? – Маша с недоумением посмотрела на Антона.

– Я? Нет. Мне, в общем-то, нечего терять, кроме моей свободы. А как это – терять свободу, мне известно. Малоприятно, но жить можно. В нынешних условиях жизни – свобода не бог весть какая ценность. Я в данном случае говорю о тебе и тех людях, которым ты доверишь свои сомнения…

Маша перебила Антона:

– Я не хочу слушать это бла-бла-бла. Мне этого и так вполне хватает из телевизора. Я не знаю, что делать. Мне нужен совет, помощь… Я думаю, что отец, используя свои знакомства и не подставляя себя, может, по крайней мере, что-нибудь выяснить. А ты сам не мог бы связаться с Полковником?

Антон, видимо, мог бы, но совсем не хотел этого делать. Он колебался. В голове всплыло суровое лицо Полковника, его густые брови, которые были объектом шуток всего отдела, разрезанный глубокими морщинами лоб, темные глаза-сверла. В их последнюю встречу – перед задержанием Антона сотрудниками собственной безопасности – Полковник своим зычным голосом говорил ему соответствующие моменту фразы. Антон, слушая их, не верил в искренность ни одного слова. Он ощущал, что, произнося их, Полковник делает свою работу, ту, которую Антон как раз больше делать не хотел, за что и поплатился. Антон чувствовал, что по-человечески Полковник его не осуждал, и именно это Антону в тот момент показалось действительно важным. Антон принял решение:

– Хорошо, я встречусь с ним. А ты постарайся пока больше никого в эту ситуацию не вовлекать. Свяжись со мной, если что-то произойдет. Я тебе позвоню, как только будет информация.

Антон попросил счет и достал портмоне.

– Спасибо, Тош. А можно я задам тебе личный вопрос? Он до сих пор не дает мне покоя.

Антон кивнул:

– Задавай.

– Почему ты отказался тогда себя защищать? Почему прогнал моего адвоката?

– А зачем? Я не видел в этом никакого смысла…

– Как не видел? Ты же не был виноват в том, в чем тебя обвинили.

– Ну, это как посмотреть. Конкретно в том, в чем обвинили, – точно не был, но я делал много другого, за что вполне мог быть наказан. Просто система устроена так, что своих нарушений она не замечает, а свои интересы защищает до конца. И все сотрудники, зная об этом, в какой-то момент перестают обращать внимание на формальные запреты или ограничения, руководствуются только ведомственными неписанными правилами. Именно эти правила – и есть непререкаемый закон. Нарушать его нельзя, потому что тогда тебя сдадут. Система сдаст. Собственно, поэтому и наказание воспринималось мной как совершенно справедливое последствие не совсем праведных поступков, а иногда даже совсем незаконных действий, которые я совершал, будучи на службе.

Он помолчал и продолжил:

– И потом, как я мог защищать себя? Моя защита могла строиться только на разоблачении внутреннего устройства системы. Начав говорить, я мог навредить своим же ребятам, поставить их под удар. Мне этого делать не хотелось. Да и кому я мог рассказать всю правду? Суду, прокурору? Они и без меня в курсе. У них точно такая же система – только под другой вывеской. Если ты помнишь, процесс был закрытым, поскольку затрагивались вопросы негласной оперативно-розыскной работы. В таких условиях моя правда, не имеющая никакого практического смысла, могла помочь только в одном: не дожить до приговора. А признание вины гарантировало сохранение жизни и искупление грехов, совершенных мной вольно или невольно для обеспечения существовавшей на тот момент системы правопорядка.