Звонков не было ни в дверь, ни по телефону. В мессенджере писали коллеги и заказчики, валился рекламный спам, пришло уведомление о штрафе. И тишина. Машу как будто поместили в банку, заполненную тревогой, которая забивалась в уши, глаза и нос, липла к рукам, давила на голову.

Вечером позвонил Антон, позвал выпить кофе в той же кафешке на бульваре.

Маша приехала первой и, ожидая Антона, смотрела новостную передачу по телевизору, висящему под потолком. Диктор торжественно сообщил, что завтра будет транслироваться доклад Уполномоченного СТОЗА на Совете безопасности.

«Так странно, – подумала Маша, – с тех пор как Государство озаботилось всеобщей безопасностью, лично я стала чувствовать себя более уязвимой. Я живу с постоянным ощущением, что за мной следят как за каким-то преступником, я все время боюсь что-нибудь нарушить, не то сказать, не так сделать. Люди вокруг словно с ума посходили, разоблачают врагов, террористов, а на самом деле попросту стучат или, как принято говорить, сигнализируют. Подозрения рождают страх. Угрозы безопасности видятся уже не только в поступках или действиях, но и в словах. Это как масляное пятно, расплывающееся на воде. Чем больше движений, тем шире площадь его поверхности.

Двойные смыслы. Нет, это уже целое искусство интерпретации смыслов…

А в самом искусстве как раз все наоборот: полный застой. Ни новых образов, ни интересных решений, потому что страшно быть неправильно понятым. Все художники пережевывают жвачку исторически одобренного соцреализма. В театре – традиционная выверенная классика, в кино – сплошь подвиги героев, готовых жертвовать собой во имя светлого будущего. Искусством стали парады и демонстрации в поддержку действующей власти. Вот уж где организаторам можно развернуться, сделать монументально, гротескно и скрепно. Так мощно, что аж давит. Начинаешь чувствовать себя маленькой и никчемной.

А эти ночные байк-шоу: факелы как во времена инквизиции, знамена, барабаны, суровые бородатые лица здоровенных мужиков и ярко-красные губы затянутых в латекс длинноногих девиц, звуки каких-то маршей, заглушаемые грохотом двигателей. Мурашки по коже».

Пришел Антон, заказали кофе. На экране телефона он написал: «Ни о чем не спрашивай», стер и убрал в карман. Минут через десять они вышли из кафе и, оставив телефоны в машине, переместились к автобусной остановке. Зашли за торец, чтоб не попадать под камеры.

Антон рассказал Маше о встрече с Полковником, сообщил, что попробует связаться с Адвокатом.

– Кстати, Полковник сказал, что знаком с твоим отцом. Давно?

– Насколько я понимаю, со времен работы отца в органах правопорядка.

– Я не знал. Ты мне не говорила.

– Так ты и не спрашивал. И к отцу моему, насколько я помню, у тебя было презрительное отношение. Что-то про невозможность честным путем заработать такое положение в обществе… Я, кстати, съездила к нему, все рассказала.

– Как он отреагировал?

– Ну, он тертый калач. Знаешь, он настолько системный, что я иногда и сама теряюсь, можно ли мне его просто обнять или сначала нужно подать ходатайство, – Маша вздохнула. – Он ничего не знал, новостями моими был недоволен, но делал вид, что все под контролем. С тех пор не выходил на связь.

– Странно как-то все. Если бы это было резонансное дело, СМИ бы уже оповестили население об очередных подвигах правоохранителей. Если молчат, значит – дело рядовое. Но почему тогда тебе до сих пор не сообщили о задержании мужа и о его местонахождении? Что-то тут не складывается.

Доклад Уполномоченного СТОЗА на Совете безопасности был, как всегда, четок и конкретен. Приводимые им сведения были подкреплены статистическими данными, что, с одной стороны, сложно воспринималось на слух, но с другой – не оставляло никаких сомнений в достоверности излагаемой информации. Статистика с недавних пор была в ведение СТОЗА, и это исключало какие бы то ни было неоднозначные толкования.