– Что за мученический вид, сублейтенант? – он озадаченно посмотрел на белую массу в своей ладони. – Вы мыла мне пожалели?

– Нет-нет, поручик, – поспешно ответил Замфир. – Но, честно говоря, это был единственный флакон у местного галантерейщика, и больше в этой глуши купить его негде.

– Велика беда! – усмехнулся Сабуров. – Я вам дюжину таких флаконов привезу, когда снова через вашу станцию ехать буду.

Он намазал лицо пеной и раскрыл опасную бритву.

– И вот ещё что, – он повернулся к Замфиру. – Мы с тобой ночью пили на брудершафт. Теперь – ни чинов, ни выканья. Помнишь, Вася?

– Конечно, Костэл.

К девяти утра ремонт был окончен. Ремонтники загасили факелы в вёдрах с водой и укатили на дрезине. Паровоз развёл пары, бойцы затащили полевые кухни на платформу. Помощник машиниста с маслёнкой пошёл вдоль вагонов, простукивая буксы. После полудня Замфир с вчерашним бланком обошёл эшелон. Вид он старался сохранять официально-отстранённый, на приветствия встречных сербов отвечал сухим кивком. Из вагона первого класса ожидаемо высунулся Сабуров.

– Стой, Вась! – крикнул он, скрылся на миг внутри и спрыгнул на землю с белым листком в руке. – Держи! Тебе на память.

– Откуда это? – Замфир изумлённо разглядывал карандашный рисунок.

На намеченном штрихами диване сидел он, с тонкими усиками и скорбно воздетыми бровями, заложив ногу на ногу – весь из тонких линий, острых углов и размазанных пальцем теней, но совершенно узнаваемый. В его позе было что-то неправильное, сквозило некоторое неудобство, из-за чего рисунок вызывал тревогу и ощущение уязвимой хрупкости.

– По-моему, прямо в корень зрит, как думаешь, Вася? Скажи хоть что-нибудь.

Замфир оторвался от рисунка.

– Художник очень… талантлив, – выдавил он из себя.

– Это Люба, он заходил ночью, помнишь? Говорит, у себя, в Сербии, был большим художником, а бросил всё и стал санитаром. Едет в госпиталь, в Добруджу.

Замфир вздрогнул, вспомнив ночной сон.

– Хотел картину писать… Да когда он её там писать будет? Я и выменял у него эскиз за вторую бутылку "Шустова". Мы ведь с тобой её так и не раскупорили.

Впереди сипло засвистел паровозный гудок. Эшелон дёрнулся, проверяя сцепки. Помощник машиниста галопом промчался мимо, заглядывая между вагонами.

– Пора, Вась. Бог даст, ещё свидимся. Давай обнимемся, – сказал Сабуров, и не дав Замфиру опомниться, обхватил его наискось и похлопал рукой по спине.

– Бояться – не трусость, Вась, – тихо сказал он ему на ухо. – Никто заранее не знает: трус он или нет. – Поручик отстранился, держа его за плечи и добавил: – И насчёт барышни, которую ты так старательно от меня прятал… Помнишь? Штурмуй эту крепость так, будто уже её взял, и всё получится. Ну, бывай!

Он запрыгнул в вагон, и эшелон уехал на юг. Мимо, набирая скорость, проносились вагоны, высовывались по пояс весёлые сербы и махали руками.

Замфир не мог взять в толк, как можно улыбаться, когда поезд везёт тебя на убой, когда завтра или послезавтра тебя отправят под пули и сабли врага, и может быть, и даже скорей всего, убьют или покалечат. Что бы ни рассказывали священники, а погибнешь ты – и погибнет весь мир с тобой. Станет неважно, победит Румыния или проиграет, ведь ты об этом уже не узнаешь. Тогда зачем всё это?

Сублейтенант Замфир стоял в траве перед грубо сколоченной платформой с надписью "Казаклия", в глубоком гагаузском тылу, заложив руки за спину. Он изо всех сил старался сохранять высокомерный вид, хоть на деле ему хотелось вздёрнуть руку в древнем римском приветствии, отдать дань мужеству идущих на смерть. Поезд увозил на пылающий юг простых чернявых парней с открытыми улыбками, таких же как он, только вовсе не страшащихся смерти, а не каменноликих легионеров.