– Значит, она все же полька… – покачал головой обер-ефрейтор. – Я так сразу и решил.

– Так вот, хотя я и не имею права разглашать эту тайну… Но, чтобы между нами не возникало никакой недосказанности… Это не просто полька, это секретный агент гестапо, – едва слышно проговорил Беркут, подчеркивая конфиденциальность разговора, – которую специально переправили сюда из Кракова.

– Эту?! – скептически осмотрел девушку обер-ефрейтор. – Как секретного агента? Из Кракова?!

Он не то чтобы не верил Беркуту, он в принципе не желал воспринимать поляков в образе союзников. А уж тем более – таких вот смазливых полек!

– Тем не менее, – не стал разочаровывать его лейтенант, – приказано во что бы то ни стало доставить ее в деревню. Причем условлено: в случае нападения партизан мы отступаем, а полька бросается в их объятия, благодаря за спасение.

– И оказывается в партизанском отряде! – озарилось лицо обер-ефрейтора, как у мальчишки, которому случайно удалось разгадать слишком запутанную загадку.

– Вот видите, как вы все правильно поняли.

– Но теперь действительно все проясняется, – облегченно вздохнул обер-ефрейтор. – Хорошо, что вы сообщили мне об агенте. Это многое объясняет. Я скажу своим, что с этой минуты мы выполняем спецзадание гестапо.

– Но без каких-либо подробностей! – великодушно позволил обер-лейтенант.

Через несколько минут после того, как раненого перевязали и усадили в коляску мотоцикла, колонна тронулась в путь. Дорога была слишком узкой, и кроны деревьев сходились прямо над кабиной. Очевидно, она проложена была крестьянскими повозками, никто о состоянии ее не заботился, и теперь она представала в образе классической лесной бандитской дороги, на которой за каждым кустом, каждым изгибом следовало ожидать засады.

И лишь когда машина, натужно взревев, поднялась на невысокое плоскогорье, лес немного расступился, открывая взору путников, с одной стороны – широкую, усеянную валунами и небольшими скалами, долину, а с другой – окаймленные небольшим кустарником холмы.

Ощущая близость врага, Корбач и те трое в кузове уныло притихли. Беркут же, наоборот, чувствовал себя вполне спокойно и почти умиротворенно. Теперь он почему-то был уверен, что оставшиеся километры они преодолеют без особых приключений.

Холмистая местность, которой они продвигались теперь, напоминала невысокое предгорье – удивительно красивое и совершенно неподвластное ни войне, ни человеческим тревогам. Беркута так и подмывало остановить машину, объявить привал и хотя бы несколько минут полежать в густой, нетронутой траве.

«Странно, что партизаны так поспешно ушли! – вдруг возмутился он, как только колонна оставила район недавней стычки. – Это что за война такая?! Они ведь в лесу, а значит, на своей территории. Хотел бы я видеть партизанского командира, который, имея в своем подчинении шестерых бойцов, так безнаказанно позволяет немцам выбираться из лесу».

– Вояки хреновы! – не удержавшись, проговорил он вслух.

– Немцы? – не понял его Корбач. – Да, теперь это уже не те немцы, которые были в начале войны. Спеси меньше, трусливее стали. Вон, сопровождают нас, как миленькие, хотя командир их поначалу явно заподозрил что-то неладное.

– И заподозрил, и сопровождают, но только я сейчас не о немцах, а о партизанах. Потому что и сами мы – не кто иные, как партизаны.

Корбач пожал плечами, удивленно взглянул на Громова и, осторожно объехав вслед за ведущим мотоциклом огромную колдобину, тоже вдруг возмутился:

– А что вы имеете против наших польских партизан? Они ведь напали, дали бой, одного из своих потеряли…

– А что это за нападение такое, когда партизаны в лесу внезапно нападают на каких-то там шестерых немцев, а стычка завершается тем, что, потеряв одного своего убитым и лишь одного немца ранив, они бегут черт знает куда, позволяя оккупантам чувствовать себя хозяевами даже в лесу? Вот почему еду сейчас и думаю: неужели они так и не нападут на нас?