– А ватник?

– А чего ватник? Сам я его и забросил на осину, когда понял, что ты всерьез в поселок лыжи навострил. Улучил момент, пока ты дровишки на хату таскал, и закинул. Никак нельзя мне было тебя отпускать. Ты же где-то про меня точно языком бы ляпнул.

– А зачем ты, спрашивается, вообще тогда, на реке, ко мне подвалил? Ведь спокойно мог пройти мимо.

– Я сперва так и думал, да вот не удержался. Можешь не верить, но страсть как захотелось к кому-то прислониться хотя бы на время. Прямо как магнитом потянуло. Вот и решил – невелика беда. Посижу, погреюсь у чужого костерка. Консерву пожую, словцом коротким перекинусь да попилю себе дальше. А тут дрянь эта навалилась!..

– Опять ты за свое? Я же тебя предупреждал?!

– А тут как хочешь. Хоть верь, хоть не верь, а я ж ее все одно у речки как тебя видел. Вот и струхнул, что одного меня она в момент прищучит. Орочоны-то много всякого про нее болтали. И о загубленных охотниках. Были случаи. Да и не раз. Не Витька, конечно, а других-то мужиков задрала эта стерва до смерти…

– Так, все! – жестко оборвал его Антон. – Хорош мне на уши навешивать. Я тебя, гада, точно придушу, если ты мне опять начнешь свои бесконечные сказочки рассказывать. Я уже ими сыт по горло. Понял? Язык прикуси и готовься. Через полчаса выходим.

Лоб Чеботаря опять покрыла густая испарина. Он задышал шумно, с присвистом, обессиленно откинулся на спину. Видно было, что его снова начинает жестоко ломать и трясти в лихорадке.

«Вот артист, бляха муха! – с трудом ворочал мозгами осоловевший от усталости Антон. – Это что же получается? Значит, он передо мной тут все время комедию ломал, а я как последний идиот за ним по тайге таскался! Получается, что это не я его, а он меня все это время за полного дурака держал».

Чувство жгучей обиды на крученого, изворотливого мужика вмиг захлестнуло его, пронизало насквозь. Кулаки сжались. Ядреный изощренный матерок готов был сорваться с языка. Он бросил наполненный злостью взгляд на побледневшее, изрезанное как-то вдруг неожиданно проявившимися глубокими старческими морщинами лицо Чеботаря, явно страдающего от жуткой боли, да так и застыл с открытым ртом, хватая воздух обветренными губами.

– Ты как? Слышишь меня, а? – через несколько минут озабоченно спросил Антон, нагнувшись над мужиком, разметавшимся на лапнике.

Злость его растаяла без остатка, как будто ее и не было.

– Слышу, – слабым тонким голоском отозвался Чеботарь.

– Давай-ка поднимайся потихоньку, батя, слышишь? Давай-давай. Идти нам надо. Пока ты не отрубился окончательно. Я ж тебя тогда, лося здоровенного, ни за что до поселка не допру.

– Да нельзя мне туда, – еще раз робко попытался возразить Чеботарь. – У меня же один срок-то уже есть. За драку по малолетке. А теперь точняк по полной намотают.

– Но это все же лучше, чем здесь загнуться, – терпеливо урезонил его Антон. – Поднимайся, слышь? Вставай-ка! Идти надо.

– Да нельзя же мне, – все еще пытаясь сопротивляться, но уже совсем робко возразил Чеботарь.

Из его остекленевших от невыносимой боли глаз вдруг хлынули слезы и ручьями покатились по синюшным впалым щекам, по жесткой белесой щетине подбородка.

– Мне же шестьдесят уже стукнуло. Я сгнию там, на зоне, у хозяина! Подохну, понимаешь?! Мне же никогда оттуда не выбраться!

– Ну, хватит. Все. Успокойся. Вставай, говорю, поднимайся, – теряя терпение, настаивал на своем Антон. – Давай же, батя, ну, я тебя прошу. У нас же времени в обрез. Держи вот. Я костыли тебе вырезал.

Понемногу развиднелось, развёдрилось. Бледно-розовый малахольный солнечный диск вылез, вылупился наконец-то из сивых косматых туч, завис над тайгой измученной затяжным ненастьем, робко и раздумчиво трогая ее своими еще малосильными нежаркими лучами. Она задышала. Начала оживать чистыми безмятежными птичьими трелями, тихим переливчатым звоном ручьев, оседающих в русло.