Одни говорили – мать его родила мёртвого, а потом поворожила, и жизнь-то в него потекла со всей округи. Другие твердили – живым родился, нормальным, только не от папки своего, а от мага какого странствующего, с кровью их лютой, то бишь и не к сиське первым делом приложился, а ко всему кругом, что дышит.

У Тиля любимая сказка другая была – что он так же вот от мага нагулян, а кругом всё мрет, если Тилю не дать, что он хочет. Расстроишь дитя – и прощай полдеревни. Тиль, когда узнал, не смог не поглумиться: вот соседка на него раз накричала, так он ночью полкурятника у неё вынес, да так чисто, словно Ташш сама прибрала. Соседка в холод, а Тиль у забора её прогуливается туда-сюда, насвистывает. Соседка в плач, ему в ноги, «прости, прости дуру!». Простил он её тогда за десять банок повидла и мешочек сахара – тяжёлый, в кулак не помещался.

Ему эта сказка потом ещё много добра принесла – и проблем, когда мамка узнала.

А все же Моривиль, собака старая, не соврала – жил Тиль и вправду как-то дурно.

И недолго ему, видать, оставалось.

Тиль постучал костяшками по мутному стеклу. Пробежался пальцами по стыку стекла и камня – сидело как влитое, ни рамы, ни ручки, чтоб потянуть и впустить в эту клятую клетушку глоток воздуха. Снаружи-то недурно сейчас – стыло поутру, зимние ветра с осенними миловались, и пахло то листьями прелыми, то снегом, ещё не выпавшим.

Только ему, Тилю, может, до снега и не дожить.

Рука дрогнула. Ладонь сложилась в кулак, стукнула толстое стекло. Тиль отвернулся, задёрнул тяжёлые шторы. Отступил на шаг, оглядел их хорошенько – ну вы посмотрите, метров пять на эту красотень угрохали. Да это тряпьё продать – год жить припеваючи можно. И вышивка золотыми нитями, ну конечно. Тиль тряхнул головой, откидывая растрёпанные кудри с лица, протянул руку, дёрнул ненавистную штору. Та не поддалась. Дёрнул снова, почти повис на ней. Изогнул уголок рта, услышав треск.

Величество о своих прислужниках-однодневках, видать, заботился. Покои ему выдал вон какие – шторы, столик с ножками, как у паука-сенокосца, кровать такая, что с пятью девками там улечься можно. Полки вон от книжек ломятся – да Тиль столько книг за всю жизнь в руках не держал, сколько тут их натащили, а он не в земле свои шестнадцать лет копался – у книжного мастера работал, эти самые книжки переписывал.

После того как шторы упали на пол грудой тряпья, Тиль взялся за кровать. Стянул здоровенное одеяло и кинул к шторам, нашёл в столе чернила, щедро плеснул сверху. Выскреб из чернильницы остатки прямо пальцем, нарисовал на стене птичку, задницу и лошадь – на этом таланты кончились. Сдёрнул простыни, подрал на лоскуты и сложил в углу комнаты аккуратной кучкой. Голыми руками разодрал подушку и швырнул в воздух – пух закружил по комнате, словно тёплый колдовской снег.

Выпрямился, уперев руки в бока, сдул с лица несколько упавших пушинок, почесал нос. Неторопливо подошёл к полкам, снял первую попавшуюся книгу. «Семьсот двадцать восемь дней великого путешественника и первооткрывателя Бетруччи Безымянного». Хмыкнул недоверчиво, полистал. Ну точно же не оригинал. Вон и рисунки косые – копировал какой-то пьянчуга после кутежа, не иначе. Не выдержал, на мгновение прижался носом к страницам.

Книжка пахла пылью и старыми чернилами, и совсем немного – маслом. Тиль провёл пальцем по странице, потёр один о другой. И правда, масло.

– Господин, прошу прощ… Твою козу через забор!

Тиль вздрогнул, оглянулся, так и продолжая задумчиво растирать масло между пальцев. На пороге покоев, прижав к груди полный воды таз, стояла упитанная тётка с торчащими из-под дурацкого чепца кудряшками и очумело вертела головой. Таз опасно покачивался. Тётка вытаращилась на кровать, охнула, заметила посиневшие шторы, всхлипнула, нашарила взглядом рисунки на стене – и пошатнулась.