– Что, опять? Валера, помоги ему! – зло крикнул командир.

Радист ухватился за рукоять с другой стороны, и, поддаваясь двойному усилию, со скрежетом шестерёнок, рукоять заняла нужное положение. Взревел двигатель. Скакнув резвым жеребёнком, машина устремилась к нашим позициям.

– Чует сердце моё, из-за этой чёртовой коробки передач словим смертушку на себя! – крикнул механик.

– Да, что-то не додумали конструкторы с трансмиссией, – поддержал его командир.

Внутренняя связь в танке на этот раз работала исправно, но парни перекрикивались во весь голос, снимая стресс и радуясь, что живы до сих пор.

У полевой кухни столпились посланные от экипажей бойцы. Весело гомоня, они радовались, что в очередной раз обманули смерть. В начале войны выйти из боя живым считалось верхом везения.

Экипаж приводил в порядок матчасть, а меня отправили получить на весь личный состав паёк. Хлеб и тушёнку я уже получил, и теперь, толкаясь в очереди за горячим, я заражался всеобщим весельем и с интересом прислушивался к трёпу фронтового люда.

– Я ему ору: «Командир, ты уже мне плечи до костей разодрал, я и сам всё вижу!» Ему хоть бы хны, что есть силы продолжает каблуками давить. Все плечи мне раскровенил, аж локти поднять больно, – улыбаясь, закончил рассказ чумазый танкист.

Видимо, это был механик-водитель. Внутренняя связь в «тридцатьчетвёрках» оставляла желать лучшего, постоянно выходила из строя, и командир командовал механику влево-вправо, поставив ноги ему на плечи и нажимая то на левое, то на правое плечо.

– А мой всё время матерится, – с ноткой восхищения перебивает говорившего другой боец. – Ни слова по- нашему, одни маты.

– И что, переводу ни треба?

– Не а, понятно и так, – довольно растянул губы боец.

– Заматеришься тут, – хмуро выдавил третий. – У нас Кольку-механика наповал. И щёлочка-то малепу- сенькая такая, а вот поди ж ты, проскочил осколочек.

– Встали?

– Не, лейтенант сам за рычаги сел.

– Здравы будем, земели! Как тут у вас с женским полом? – разрядил обстановку подошедший мелкорослый конопатый танкист.

– А сдюжишь? – осмотрев с головы до ног веснушчатого, недоверчиво усмехнулся широкоплечий крепыш.

– Да за мной девки на деревне табунами! – обиженно сплюнул на землю рыжий.

– А хат-то в твоей деревне много? – серьёзно поинтересовался здоровяк.

– Дык почитай тридцать дворов, – расправил плечи рыжий.

– Вот и прояснилось отчего вокруг именно тебя…

– Ясно почему! – Физиономия рыжего танкиста расплылась в довольной горделивой улыбке.

– Кроме тебя, за кем ещё, коль на все аж три десятка дворов ты самый, что ни на есть, раскрасавец? – продолжил с серьёзным видом крепыш. – Видать, на других-то деревенских женихов и смотреть без слёз невозможно.

– А-ха-ха-ха! – взорвалась смехом очередь.

Морозный декабрьский день уже клонился к закату. И если бы не грохот канонады, доносившийся с передовой, то картину можно было назвать вполне мирной.

Для себя я уже прояснил, что нахожусь в конце декабря сорок первого года. В разгар битвы за Москву. Но не под самой Москвой, а между городами Курск и Старый Оскол. Наш Юго-Западный фронт, пополнившись резервами после Киевской операции, держал оборону на этом участке. А служить я удостоился чести во втором батальоне Четырнадцатой танковой бригады Сороковой армии. Наш батальон занимал позиции между деревнями Выползово и Машнино. Да и как сказать «занимал»? Мы ведь не пехота. Выходим ей на поддержку то на одном, то на другом участке фронта. Пройдёт немного времени, и летом сорок третьего Курская дуга прогремит на весь мир… и останется в истории как величайшее танковое сражение, а в сорок первом эта линия обороны считалась второстепенной. Основные задачи тогда решались под Москвой.