стыл у причала. А на маяке

мигал фонарь, хотя был образцовый

осенний день, и в небе целлофан

кружил зигзагом как аэроплан.

Любимым развлеченьем в это время

у нас являлось камешки бросать

в морскую даль, где плавало штук пять

мишеней кораблей, что я со всеми

пытался потопить. Те корабли

мы делали из водорослей, коих

на берегу так много было, – море

их выносило, их мы или жгли,

когда они сухие были, или

бросали в море, а потом топили,

кидая камни в них, крутя кино,

что это корабли врагов. Я в этом

преуспевал и восклицал с воздетой

рукой: «Пали!» и, попадав в одно

такое судно, восторгался: «Клочья!»

С таким азартом несколько я раз

так восклицал, так мой смешил экстаз

ребят постарше, что они нарочно

меня дразнили «пали клочья», так

я Паликлоччи стал для них, и всяк

меня дразнил в деревне Паликлоччи.

Забавно, этой кличкой до сих пор

какой-нибудь прожженный не старпер,

но далеко не юноша, что очень

меня рад видеть, назовет меня,

когда в деревню приезжаю в гости.

Я рад и не испытываю злости.

А в городе, где вырос, там, храня

честь имени, не позволял кому-то

мне прозвище давать хоть на минуту.

Однажды деревенские друзья

мне дали выпить пива из бутылки.

Мне было почти шесть, и я был в ссылке,

как я уже сказал, и жизнь моя

была полна опасных приключений:

я научился воровать, курить,

хоть, впрочем, не в затяжку, говорить

ругательства, в минуты огорчений

не плакать, а плевать сквозь зубы, как

ребята поступали, но впросак

я попадал в компании нередко:

ребят постарше часто веселил

прикид мой весь понтовый, и шутил

мой старший брат: «Ну, ты борзеешь, детка».

И вот однажды пива выпил я.

Я помню, где мы пили: на ступеньках

кинотеатра летнего, – частенько

мы собирались там. Лизнув края

у горлышка бутылки, чуть несмело,

я несколько глотков, не морщась, сделал.

Потом еще… Не помню как домой

вернулся я, но помню как дознанье

вела бабуля, и мое признанье

не сделало мне худа, так что мой

страх наказанья оказался лишним.

Напротив, так смеялась, на меня

поглядывая, бабушка, что я,

на кухне сидя и компот из вишни

из чашки попивая, наконец

совсем уж успокоился, подлец.

И напоследок расскажу, коль начал

воспоминанье о деревне, как

мы воровали, заходя в Продмаг,

сгущенку. Но для этого задача

моя – напомнить вам, как в те года

любой Продмаг обставлен был, и это,

признаюсь, в радость мне: от парапета

начнем движенье, по ступенькам – да? —

подымимся бетонным, кинем в урну

бычок от «Ватры», слушая фактурный

скрип двери на стальной пружине, – дверь

обита листовым железом, кстати;

затем пройдем предбанник – два в квадрате,

не больше, метра, – и уже теперь

войдем через вторую дверь в пространство

достаточно большое, чтобы в нем

расположился магазин, пройдем

по мытому бетону, – хулиганство

ступать неаккуратно, – напрямик

к прилавку мы и посвятим хоть миг

осмотру содержимого витрины:

направо взглянем: ящички конфет

на полках: и чего тут только нет:

вот «Ключик золотой», где Буратино

веселый на обертке, пастила,

арахис в шоколаде, карамельки,

вот «Птичье молоко», все это мельком

мы осмотрели, чтобы до угла

взгляд довести и банок трехлитровых

увидеть строй, на вид не очень новых,

посыпанных опилками чуть-чуть,

в которых сок хранился очень вкусный:

томатный сок, березовый, арбузный,

вишневый, абрикосовый, чья муть

на дне еще желтей была; но быстро

скользит наш взгляд, и видим пирамид

на полках ряд из банок, сей гибрид

консервных банок «Завтрака туриста»,

в томате кильки, в масле лосося`,

сгущенки и т.д., короче, вся

конструкция сия была витриной

советского достатка, но левей

бросаем взгляд и видим круг вещей

несовместимых рядом: там, где вина

и водка, там стиральный порошок,