Вдоль улицы стояли фонари

нечастые, что свет кругообразно

распространяли, и как будто маслом

подсолнечным обрызган был внутри

окружности любой предмет: будь это

земля иль ствол черешни, иль трава

засохшая, машина иль дрова,

накрытые клеенкой; лаял где-то

порою пес в застывшей тишине,

и было чудно и тревожно мне.

Конечно, вспоминая те мгновенья,

все образы мерцают, лишены

динамики они, они видны

скорее как в одном стихотворенье

у Фета безглагольном, где суть все

лишь серебро и колыханье, я же

даю возможность парке свою пряжу

прясть в своем тексте для того еще,

чтоб развернуть всю статику мгновенья

во времени, придав ему движенье.

И все-таки хочу я передать

мгновенный образ… Вот такое вроде

противоречье… Но уже подходит

герой, ну то есть я, туда, где мать

волнуется и ждет, мол, где Олежка

запропастился… Я не помню как

мы добрались: провал, кромешный мрак

здесь в памяти моей… Давай, не мешкай,

описывай, что помнишь, вспоминай

классический, хоть и не книжный, рай.

Да, кстати, рай… Я помню его образ.

Возможно, это первая весна,

что помнится, – запомнилась она

навек деревьями, чьи ветви, кроясь

цветами белоснежными, в саду

стояли все в лучах дневного солнца.

Такая белизна мне из оконца

открылась вдруг, что захватило дух,

и удивленье перед этим, разом

в восторг и трепет привело мой разум.

Но, кажется, увлекся я и чуть

от темы отклонился. Впрочем, это

со мною часто будет, – для поэта

важны не тема, не сюжет, а суть

самих явлений, тема лишь предлогом,

как и сюжет, нам служат для того,

чтоб высказаться, ибо от всего,

что пишется, мы ждем, когда не с Богом

случайной встречи, то хотя б вестей

о нас самих, и не собрать костей

порою от внезапных откровений…

Я это пережил и не хочу,

пожалуй, повторенья, хоть в парчу

оденьте истину, ее без сожалений

оставлю в подсознанье, хоть сказать

обязан я сейчас: на белом свете

есть Истина и истина, и эти

две истины разнятся, словно мать

и мачеха… Но есть еще и правда…

С нее начать желает нынче автор…

Вернемся в детский садик. В туалете

сидели двое: я и Надя. Вот.

Сидели на очке, смотря вперед,

и какали, болтая о предмете

нам близком и понятном. Было нам

по пять уж лет. Ни капли не смущаясь,

сидели мы бок о бок, нагибаясь

порою между ног, чтоб видеть там

растущие две кучки, и болтали

о том, что в жизни нового узнали.

При этом Надю как-то выделял

я средь других девчонок… Просто

был общим туалет у нас и мостом

служил к общению, и всякий знал,

что вовсе и не стыдно в туалете

быть с девочкою, ибо мы уже

большие дети, а на этаже

другого нет, поэтому все дети

должны ходить в один, – примерно так

звучала установка взрослых врак.

А рядом с туалетом душ был. Мы там

преображались, ведь отдельно шли

девчонки мыться, мы же не могли

к ним заходить, и это, как магнитом,

притягивало нас, и помню я,

как девочки визжали, только кто-то

из мальчиков всего лишь дверь на йоту

приоткрывал. Там Надечка моя

была у всех мальчишек на примете,

но пол терялся нами в туалете.

Возможно, там мы обсуждали с ней

открытие, которое повергло

нас в изумленье, пред которым меркло

открытие уже минувших дней

о разнице полов, – у всех на свете

есть сердце, оно бьется, и его

услышать можно. Что страшней всего,

что без него не могут жить ни дети,

ни взрослые, и если вдруг замрет

оно на миг, то человек умрет.

Я потрясен был этим откровеньем,

я сердце слушал, ухо приложив

к груди своей подруги и, чуть жив,

ладонь к своей груди с немым волненьем

прикладывал и слышал: бьется, да.

Но если остановится – о ужас! —

умру я тут же… Как так? Почему же?

А я не захочу… Ужель всегда

на волоске от гибели я буду?..