Он устроил засаду на одной из площадей города, и когда карета, окружённая эскортом казаков, поравнялась с небольшой гостиницей, где террористы устроили «боевой пункт», с крыши была брошена бомба, и «сам» Сталин стал стрелять по казакам и толпе из окна гостиницы. Потом один из террористов, переодетый офицером, подлетел к карете с деньгами, вытащил оттуда что-то больше 200.000 рублей и умчался в коляске.

В несколько минут были убиты казаки и до 28 женщин и детей. Деньги были переправлены во Францию, но на несчастье революционеров они состояли из кредитных билетов в 500 рублей. Номера их были тотчас же сообщены по всему миру, и Литвинов (позже народный комиссар финансов) был арестован в Париже при сбыте денег.

Так большевики и не смогли использовать награбленное богатство, окроплённое кровью невинных людей.

Речь Керенского была блестящей. Он ярко рисовал «завоевания революции» и призывал защищать эти завоевания грудью. (Какие они, эти завоевания – он ясно не говорил). Он не стеснялся отметить трудности построения «Новой России», указывая, как неустойчиво положение внутри страны и на фронте, как растёт хаос везде и как заражает он фронт. По его словам, в армии уже появились опасные признаки внутренней болезни – неповиновение офицерам, нежелание воевать, дезертирство…

Нужно тут сказать, что ещё до Керенского, в самом начале революции, Петроградский Совет выпустил свой знаменитый, роковой в истории России «приказ «№ 1» – «о правах солдата – гражданина».

Этим приказом отменялись отдание чести вне строя, титулование, обращение на «ты», все ограничения для нижних чинов и даже… «восьми часовой рабочий день»! Это в военное время и для солдата!.. В общем, в приказе умышленно и демонстративно были подчёркнуты солдатские «права», а об обязанностях не было сказано ни слова. Но самое ужасное в приказе было – создание в каждой части выборного комитета из солдат, без санкции которого приказы командиров были не действительны. В более важных случаях, например, отправление Петроградских воинских частей на фронт – нужно было согласие Совета Депутатов города. Этот приказ вначале предназначался только для Петроградского гарнизона, но вихрем пронёсся по всему фронту, нанеся смертельный удар воинской дисциплине.

Керенский говорил и об этом приказе. Его голос всё больше и больше стал взвинчиваться и переходить на истерические ноты.

– Товарищи, – кричал он с трибуны, лихорадочно жестикулируя. Его выразительное усталое, с мешками под глазами лицо, бледнело всё больше. – Товарищи! Мы должны быть, мы обязаны быть достойными завоёванной свободы. Порой, когда я гляжу на начинающийся развал дисциплины, на беспорядок, на грабежи, на растущее в армии и в стране дезертирство, уклонение от выполнения своего гражданского долга, мне начинает казаться, что мы – не свободные граждане, а просто толпа взбунтовавшихся рабов…

Помню, весь цирк затих при этих страшных словах. Десять тысяч пар глаз были неподвижно уставлены на министра-президента. А он стоял, сам взволнованный, на обтянутой красным сукном трибуне, и было похоже, что эти страстные слова, впоследствии сделавшиеся знаменитыми, вырвались у него невольно, из глубины искреннего переполненного болью сердца. Тем более они были потрясающими. Они прозвучали, словно первый отдалённый звук грома от приближающейся грозы. Небо ещё ясно, ещё тепло и радостно вокруг, но уже далёкий горизонт занят длинной страшной тёмной тучей, и низкий, рокочущий угрожающий звук глухо доносится издалека. Радость солнечного дня скоро будет закрыта ревущей бурей… Так чувствовала, вероятно, не только я, но и все собравшиеся в цирке.