Привычный распорядок для детской был сразу же возобновлён няней: длинные прогулки, занятия, чай с английским печеньем или – в случае нужды – с французскими бриошами и печеньем Madeleines. Свежий воздух был манией мама. Она жила в постоянном страхе перед чахоткой, этим чудовищем, которое особенно поражало молодежь и уносило без разбору столь многих в недавнем прошлом. Мы гуляли при любой погоде. Чтобы достичь каналов на окраине города, мы садились иногда на трамвай. Он весело гремел, когда ехал быстрее, чем позволяли его возможности, пока не соскакивала дуга с протестующим скрипом с электрических проводов. Водитель с покачивающейся на спине сумкой, полной пёстрых билетов, выходил и ловко отводил дугу назад, и на нас опускался пучок искр.

Наконец мы добрались до Парижа, где поселились в маленьком отеле на Университетской улице. Утром мы завтракали в бистро на углу: большая чашка вкусного кофе, дымящееся горячее молоко и длинный хрустящий хлеб с ветчиной, которая была намазана острой горчицей. «Хорошие клиенты», – кивал владелец бистро, удивляясь нашему аппетиту.

Маленькая дочка дворника, которой было приблизительно столько же лет, сколько и мне, научила меня игре «Марель»: мы прыгали во дворе на одной ноге, передвигая кончиками башмаков камешек через нарисованные квадраты.

В воздухе висело ожидание. Но чего же ждали мы? Мы этого не знали. Может быть, надежда вернуться в Россию ещё не превратилась в окончательный отказ от неё. Проходили месяцы, и ничего не менялось. Мы часто навещали бабушку и двоюродных братьев и сестёр и встречали всё больше русских детей, чьи родители были дружны с нашими.

Не выраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургскими и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние всё прибывали и собирались в пригороде Кламар, и жили там при всё более скромных обстоятельствах. Мама сердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности; пили, например, из банок для варенья, вместо того чтобы пить из стаканов, «когда и те, и другие стоят те же 90 сантимов».

Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались со своими семьями даже без оплаты, – таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб.

Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и акцентом: «Англичане!» – глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия; в наилучшем согласии мы вместе играли в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.

Продолжительные прогулки вели нас в Люксембургский сад, сначала мимо стен с надписью «Запрещено…», затем к ряду дешёвых магазинчиков, наполненных иконами и изделиями Фаберже, предметами искусства и драгоценностями; они попадали сюда из находящегося поблизости ломбарда – последнего прибежища многих эмигрантов.

Мы чаще всего предпочитали пересечь реку, чтобы дойти до Тюильри, где блестящие каштаны лопались в своей кожуре, падая на землю, – зрелые, словно подарки для нас. Когда парковые сторожа не видели, дети бегали по чисто сметенным в кучки палым листьям и пронзительно громко кричали перед какой-нибудь вечно сердитой и готовой на крик французской мамой, которая неприятно высоким тонким голосом ругалась: «Хочешь пощечину?!».

Шум проносящегося вдали транспорта и резкий запах бензина окружали четырёхугольник сада, словно это был остров. В одном конце его дворцы были окрашены в лучах заходящего солнца в розовый цвет, а на другом – светились золотом. В такой мирной атмосфере вечера трудно было себе представить, что в таком же окружении из-под гильотины катилось немало голов. Усталые, мы возвращались домой. Однажды я споткнулась, запуталась в своём деревянном обруче и оказалась неожиданно перед мчащимся на меня высотой с дом зеленым автобусом. Завизжали тормоза, со всех сторон на меня смотрели испуганные лица. Меня подняли, потрясли, почистили – и отправили домой. Оставшиеся деньги папа утонули в инфляции немецкой марки, поэтому он был вынужден часто ездить в Литву. Тамошняя политическая обстановка была ещё очень далека от устойчивости, поэтому родители считали, что нам лучше остаться на это время во Франции. Стремительные меры экономии средств вынудили нас расстаться с нашей любимой воспитательницей. Мама, которую мы обожали, заполняла с этих пор всю нашу жизнь и была нам надежной защитой в чужом мире.