Остроносенькая отшатнулась:

– Вы что, кобель?

Я безучастно пожал плечами:

– Не знаю, вряд ли…

Она разъярилась:

– Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!

– Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Тем более, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил к нашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.

Сказав такое, я сам ужаснулся:

– Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется? Кувалды – да, а кулаки – вряд ли.

Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:

– Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивы вы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк. Вот это будет трагедия.

Остроносенькая рассмеялась:

– Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.

Она вскочила и энергично направилась к своему другу – я вздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет! Господь заждался!

Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…

И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась, резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:

– Для храбрости!

И убежала.

Я остолбенел.

Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол и заплакал.

Возможно, впервые в жизни.

Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна за другой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хуже огня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце. За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно, новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложным делом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебе повезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора. Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередила меня…

Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостно сообщила:

– Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицо вам никто не набьет.

Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:

– Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?

От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:

– Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Вы плачете? Плачете?

– Да! Да! – взревел я. – Плачу и буду плакать еще и еще, раз вас так это радует!

– Вовсе не радует, – смутилась она. – А то, что хихикаю, так это нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.

– Поживете с мое и не такое увидите, – заверил я.

Она удивилась:

– С ваше? А сколько вам?

– Сорок пять.

Остроносенькая отшатнулась:

– Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полный завал! Считай – одна нога в могиле!

И тут же начала меня успокаивать:

– Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давно хочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! Плачет Голивуд!

Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснула руками и затараторила:

– Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазам своим не поверила. У вас профиль – зашибись! Вам, наверное, надоели такие признания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, и льстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в свои двадцать восемь уже насмотрелась…

– Послушайте, – возмутился я. – Что у вас за рот?

– Рот? А что мой рот?

Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себя изучать, приговаривая:

– Что у меня за рот? Рот как рот.

– Это вам так кажется, – просветил я ее, – он же у вас не закрывается.

– Ну да, – согласилась она. – Как у любой нормальной женщины.

И тут же меня упрекнула: