Я хотела надеяться на лучшее, но все равно жила со смутным предчувствием беды. Его не могла изгнать ни пестрая атмосфера театрального фестиваля, ни туристы, каждую неделю приезжающие в шато, ни сбор урожая. Я была словно лиса с обострившимся нюхом – всегда настороже, всегда наготове. Я научилась узнавать настроение Седрика по звуку его шагов, а по тембру голоса могла уловить расположение духа, я выучила наизусть микроскопические оттенки его мимики и жестов, стараясь выявить в них нервозность или тревогу. И если мне это удавалось, я не отходила от него ни на минуту. Как мать, впервые услышав крик своего младенца, в мгновение ока настраивается на эту частоту и навсегда запоминает ее, чтобы узнать из сотен других, я настроилась на ненадежную частоту своего мужа, ни одного трепетания которой нельзя было упустить, чтобы не случилось непоправимое. И беда не заставила себя ждать.

Тем утром мы нашли Седрика без сознания. Он не убрал бутылек со снотворным, из которого выпил все таблетки. Мы вызвали врача, по счастью он жил недалеко и смог приехать через пятнадцать минут. Он успел промыть желудок и спасти моего мужа, а я считала нерастворившиеся таблетки, глядя в желтую пенистую жижу, которая выталкивалась наружу из его желудка. И с каждым толчком я ощущала, что бессилие все больше завладевает моей сущностью.

Но я не умею бездействовать, мне был необходим враг, чтобы сразиться с ним. И я очень скоро нашла его в собственном лице. Ведь если женщина делает из мужчины лучшую версию, то я не справилась, а значит, вина за содеянное лежала и на мне тоже. Найдя виновного, я воспряла духом и принялась окутывать мужа заботой.

Теперь каждое утро я начинала с того, что подавала Седрику завтрак в постель. Я готовила его любимые груши, томленные в меду, для этого мне приходилось вставать на час раньше обычного. Запекала булочки с корицей и варила кофе. К обеду у меня уже была запланирована прогулка с собаками, а затем верховая езда. Вечером я зажигала свечи и подавала птицу с запеченным картофелем, провожая каждый кусочек взглядом, наслаждаясь аппетитом мужа, забывая поесть самой. Я думала, что чем больше любви я покажу ему, тем быстрее истреблю это инородное, страшное желание покинуть меня. Я глядела в его лицо, ища в нем признаки выздоровления. А он отворачивался и говорил, что я веду себя точь-в-точь как его мать. Каждый мой шаг был подчинен ему. Я старалась предугадать малейшую прихоть, лишь бы только он не думал, не вспоминал о страшном, так пугающем меня желании. Наверное, только сейчас я понимаю, что любовь – это лекарство, и что каждое лекарство вредно в переизбытке.

Одним из вечеров я застала Седрика с девушкой, это была одна из работниц виноградника, безымянная и очень миловидная. Я вошла в спальню, и они были там: раздетые, взволнованные друг другом, застигнутые врасплох той, которая каждую минуту своей жизни думала лишь о благополучии своего мужа. Я выбежала из комнаты, не помня себя. Слезы застилали мои глаза, и не видя ничего вокруг, я выбежала на улицу, где мать Седрика остановила меня. Я с трудом могла объяснить, что стряслось, так сильно была взволнована. Но она спокойно выслушала меня и попросила не предпринимать решительных шагов до вечера.

Не знаю, почему я осталась, наверное, мне и самой было нужно увидеть Седрика, услышать его объяснения. И когда он наконец спустился, мы не узнали его. На лице его сияла счастливая улыбка, та самая, которая поразила меня в первый день знакомства. Та, которой я не видела уже много месяцев. Мы переглянулись с его матерью, поняв друг друга без слов. Лекарство было найдено. В ту минуту ушла вся моя боль, страх и осталось осознание – Седрик обыкновенный мужчина. Какое облегчение я испытала, поняв это! От этой простой мысли за моей спиной выросли крылья, и я дала согласие на встречи Седрика с Матильдой.