Остальные двинулись следом. Кто-то мимоходом пнул ногой стул. Бабушка – все так же медленно – подняла его и села. А потом, глядя мимо мамы пустыми глазами, сказала:

– Где бы мы были, останься он жив? Он умер – и это лучшее, что он мог для нас сделать.

– Предала! Предала! Предала!

Я знаю: маме больно это слышать, – и получаю злое удовольствие.

Разговоры о бабушке – это моя подростковая месть. В данный момент – за то, что мама не пустила меня в бассейн. Все девчонки поехали, а я – нет. Нельзя плавать в бассейне просто так. Бассейн без тренерских групп – опасное место. Там могут облапать.

Она никуда меня не пускает: боится, что я потеряю невинность. Она все время учит меня, как надо себя вести. Как должна вести себя девушка.

И я думаю – с обидой и раздражением: у нее устаревшие взгляды на жизнь.

Разве она может меня учить?

Она даже не сумела удержать рядом с собой отца.

Я помню, как уходил отец – не глядя на маму, деловито, без видимой спешки, аккуратно укладывал вещи в рюкзак: на дно – тяжелое, в карман – ложку с миской. Так, чтобы не гремели.

Мама позвала нас с Витькой обедать, а отец все собирался. Она сказала:

– Может, поешь?

– Некогда.

Куда он торопился? Потом заглянул в кухню, кивнул – непонятно кому:

– Все. Пока. Напишу.

И ушел.

Мне было тогда пять лет. Но я это помню.

Я вообще хорошо его помню.

Такой большой, веселый, весь в снегу.

Наш дом стоял в овраге. Зимой склоны оврагов превращались в настоящие высокие крутые горки – с ледяными накатами и трамплинами.

Иногда по выходным отец гулял со мной и братом. Он обожал кататься на санках. И всегда выбирал санки без спинки.

– Эй, команда! Налетай! – кричит он, плюхаясь животом на сиденье.

Мы с восторгом устраиваемся на его огромной спине.

– Ну, поехали! – отец объявляет о старте с веселой угрозой и начинает отталкиваться руками, направляя санки к обрыву. Мы тихонько поскуливаем от удовольствия, вцепляясь в его куртку, и пытаемся усесться понадежнее. Санки, достигнув критической точки, вздрагивают и ныряют носом вниз, с каждой минутой разгоняясь все больше. Отец ловко направляет их движение, отталкиваясь то руками, то ногами. Мы уже верещим в голос, и отец, заставив санки подпрыгнуть на трамплине, наконец сбрасывает нас в снег. А сам мчится дальше, совершая немыслимые виражи вокруг одиноких берез и продлевая санный путь до рекордной отметки – к восхищению окружающей публики.

Потом мы вваливаемся домой, мокрые, с ног до головы облепленные снегом.

– Это что за три поросенка явились? – с притворным недовольством спрашивает мама. – Нет, два поросенка и белый медведь! Вот я сейчас вас веником!

Она начинает обметать с нас снег, мы увертываемся, а отец под сурдинку норовит сунуть ей за шиворот заготовленный снежок.

– Ой! – взвизгивает мама. – Вот я тебе задам! – и шлепает веником по его плечам и спине. Он легко и весело уклоняется, потом вдруг, ловко перехватив ее руку, прижимает к себе и целует.

А мы кричим:

– Папа! Расскажи, как мама русалкой была. Как ты ее из реки вытащил!

– Как-как? Смотрю – русалка в реке плавает! Ничья. Нырнул, за хвост уцепил, вытащил и высушил. А потом обогрел и обласкал!

Мать при этом всегда заливалась краской.

Я представляю, как это было. Как бабушка говорит маме:

– В поход? Ты с ума сошла! Ты хоть понимаешь, что это такое – спать на сырой земле? Хочешь застудить почки? И как ты будешь подмываться в лесу, ты подумала?

Но мама не слушает. Она мечтает сбежать, давно мечтает сбежать от бабушки. От ее вечного крика и поучений. Куда-нибудь, хотя бы на время, где ничего этого не будет, а будут деревья, много воздуха, смелые люди. Людка говорила, там очень красиво: закаты, прозрачная вода. Если мама увидит деревья, их отражение в воде, она сразу поверит в Китеж. Мама хочет поверить.