В результате она заперлась в спальне и с самого утра притворялась спящей. Когда отец стучал, Лизавета что-то невразумительно мычала и говорила, что безмерно устала. До сих пор он смиренно уходил, довольный хотя бы тем, что дочь остается за закрытыми дверями, но Лизавета была уверена: еще раз, другой – и он ворвется внутрь, думая, что ее либо прокляли, либо подменили.

Мучения, перенесенные в этом странном путешествии, не поколебали веры отца в водяного. Наоборот, он стал более нервным, подозрительным. Когда они вместе спускались, чтобы отужинать, он волком смотрел на других постояльцев, будто подозревал в них приспешников нечисти. Постояльцы отвечали тем же, и вот уже Лизавета сама не желала выходить наружу – вчера даже согласилась, чтобы отец сходил один, а ей потом принес на подносе всяческой снеди. Он был доволен таким исходом, считая, что оставляет ее в безопасности.

Но добровольное заключение возымело обратный эффект. В обычно кроткой Лизавете проснулся дух противоречия. Пока он проявлялся лишь в запертой изнутри двери, но краем сознания она уже чувствовала, как подступает другая затея – еще более смелая, дерзкая.

Она задумала сбежать.

Ненадолго и недалеко – на большее Лизавете не хватило бы смелости. Но она мечтала о свежем воздухе, о чистой воде, о подлинном одиночестве и спокойствии, которое обычно находила в своей спаленке в отцовском доме. Со временем мечта эта превратилась в непрекращающийся мысленный зуд: стоило прикрыть глаза, на мгновение отдаться раздумьям – и Лизавета представляла себя снаружи, на крыльце у входа или в небольшом дворике рядом, дышащей полной грудью, умывающейся ледяной колодезною водою.

План созрел быстро. Отец, не отходивший от нее днем, вечером быстро проваливался в сон. Сквозь тонкие стены Лизавета слышала его зычный, раскатистый храп – будто гром гремел вдалеке. Она не сомневалась: за таким храпом и не услышишь, как тихонечко заскрипит соседняя дверца, как проскользнет кто-то мимо комнаты, как сбежит по ступеням.

Одно останавливало Лизавету – нежелание предавать отца. А ведь это она и собиралась сделать сейчас, лежа на узкой кровати на забытом Богом постоялом дворе и бессмысленно пялясь в щербатый потолок, будто надеясь, что трещинки в нем начнут складываться в какие-то знаки.

Знаков не было. Храп не прекращался.

И Лизавета не выдержала. Она вскочила с постели и заметалась в поисках шали. Та отыскалась в дорожном сундучке, куда Лизавета бросила ее в сердцах, узнав, что во время их «пряток» ей запрещено даже выйти на улицу. Теперь шаль пригодилась. Завернувшись в нее покрепче – жара жарой, а ночью дул прохладный ветерок и вовсю жужжали комары, – Лизавета, стараясь не думать о том, что делает, медленно открыла дверь. Та протяжно заскрипела.

Лизавета застыла. На долгое, мучительное мгновение повисла тишина.

Но вот в коридор опять прорвался размеренный храп. Лизавета выдохнула – когда только успела задержать дыхание? – и осторожно скользнула наружу. Половицы молчали под ее ногами.

Шаг, еще шаг. На лестнице Лизавета ускорилась, в полупустой трапезной внизу – почти побежала, преследуемая взглядами засидевшихся допоздна незнакомцев. Возможно, они думали, что она бежала от них, ей же казалось – она бежит от самой себя. От тихой, послушной девочки, чей страх обидеть отца завел ее невесть куда, в это неприятное, ужасное место. Как она хотела вернуться в прошлое и отказаться следовать за ним!

Входная дверь распахнулась. Лизавета перешагнула порог, вдыхая воздух полной грудью, и… закашлялась.

Ветра не было – были лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, в алом свете почти скрывшегося за горизонтом солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе.